Саламата

А отец пуще того:

- За пазухой, что ли, ты, Саламата, будешь жить у него? Так ведь не блоха.

А дед Шумилин присказками да прибаутками сыпал:

- Нашли дровни тарантас ровней... Захотел цыплак на цаплю взлететь, да ноги коротки...

И братья Саламаты тоже находили обидные для Тимофея слова, хотя и дружили с ним и называли его «коренным конем конягинского табуна». Это так и было: на Тимофее держалось главное и единственное богатство Андрея Конягина - лошади.

Конягин, умный и деятельный мужик, нажил свой достаток на полукровных конях. Скрещивая с мелкими, выносливыми сибирскими лошадками привозных породистых коней, он добился немалых успехов. Я сам лично читал указание из Москвы, где говорилось, что «деятельность Конягина следует считать общественно полезной и перспективной». Поэтому Конягин, хотя и числился по налоговым спискам продовольственной конторы кулаком, облагался умеренно. После всех реквизиций, мобилизаций и добровольных поставок у него осталось голов сорок хороших коней. Забегая вперед, следует сказать, что умный Конягин вовремя подал заявление об изъятии его табуна в пользу государства с тем, чтобы учредить настоящий конный завод при его участии. И это было сделано.

Короче говоря, об этом человеке у меня осталось в конце концов хорошее впечатление. К его чести следовало отнести и то, что он нескрываемо желал своего работника Тимофея назвать милым зятем. Но дочка Конягина Анфиса, выросшая без матери, уже в шестнадцать лет повела себя так шумно, что об этом прознали и в соседних деревнях.

Анфиса всяческими способами старалась приблизить к себе Тимофея. Дошло до того, что однажды она велела ему натереть ей дегтярной мазью поясницу. Сам Тимофей - «коренной конь» Конягина - жаловался мне и Саламате на вольности Анфисы. За ослушание сумасбродная девушка могла прогнать Тимофея. А с потерей места у Конягиных Тимофей потерял бы и деревню Полынную, где он хоть изредка, да мог видеться с Саламатой.

Саламата, высокая, сильная, хорошо сложенная девушка, с напускной грубоватостью в обращении с людьми, была нежнейшим существом. Умея отвечать братьям на мужскую брань мужской бранью, она навзрыд плакала, когда я рассказывал ей сказку о царевне - Лягушке или о Золушке.

Ко мне Саламата, думаю я, относилась лучше, чем ко всем другим в доме. Она хозяйничала в моем сундучке, приводила в порядок мое небогатое белье, подарила мне носки из настоящей верблюжьей шерсти, шарф, опояску. Она всегда сохраняла для меня стаканчик «первача», который бывал так дорог, когда я, промерзнув на ста морозах в долгих разъездах, возвращался домой.

Саламата не скрывала от меня свою любовь к Тимофею. Я ей был нужен, как поверенный сердца, как брат, понимающий ее и сочувствующий ей.

- Уж так - то я его люблю!... Так - то люблю, что даже стыда не чувствую при нем. Сама первая целую его. В губы, в глаза, в щеки и за ухом... Будто не кто - то, а я родила его давным - давно, а потом умерла, истлела и заново появилась на свет девкой - его суженой. Таких чудес даже в твоих сказках нет...

Переведет, бывало, Саламата дыхание, расправит на себе кофту, стесняющую переполненную чувствами грудь, и примется снова рассказывать:

- Моих братьев невестки тоже любят. Но любят они их вроде бы как для самих себя... А его я для него люблю. И скажи он мне: «Я с Анфиской Конягиной должен принять закон», - проверю, поверю и слова не скажу. Спичек наемся, под болезнь дело подведу, чтобы совесть у него была чистой, а его счастливым на свете сделаю... У Тимоши не только поганого слова нет, у него даже думы голубиные. Где бы нигде хочется ему гнездо для меня свить, чтобы я деток для него вырастила. Ох, и детки же будут у нас!... - Саламата закрывает вдруг лицо и ни с того ни с сего заливается звонким смехом, начиная ерошить мои волосы, а то и обнимать меня, а потом обязательно скажет: - Не разродиться мне, окаянной, если я своего первого дитенка твоим имечком не назову!

- А если девочка родится? - спросил как - то я.

- Ну и что? Антонидой назову...

Когда любовь Саламаты и Тимоши стала очевидна Шумилиным и они увидели, что все это не обычные девичьи пляски - тряски, песенки да побаски для времяпрепровождения в свободные вечера, а нечто большее, им стали рисоваться неутешительные картины.

Тем более что Анфиса была живым примером.

Пусть Саламату нельзя было даже отдаленно сравнивать с единственной и балованной дочерью Конягина, но все же девушка с таким характером могла совершить и непоправимый поступок.

Поэтому на семейном совете Шумилиных решено было показать Саламате, не намекая ни на какое сватовство, тихого, как Тимофей, такого же статного и куда более красивого Матвея Ляпокурова, сына старой вдовы Ляпокурихи. Прицел понятный. Саламата должна была войти молодой хозяйкой в ляпокуровский дом, где нет ни снох, ни другой родни. Пусть Ляпокуриха крута... Но и Саламата не поката. Найдет коса на камень - и узнают цену друг другу. Слюбятся, смирятся. А как внук появится, цепью скует мать да бабушку. А главное, Матвей не пьяница, не гуляка, не лодырь, не забияка. Разве можно придумать лучшего жениха для Саламаты?