Он вернулся недели через две под роковыми для себя звездами середины октября. На очерёдном заседании Политбюро (тогда — «президиума») стал Никита требовать от членов согласия на опубликование. <...> Многие отмалчивались («Чего молчите?» — требовал Никита), кто-то осмелился спросить: «А на чью мельницу это будет воду лить?» <...> Во всяком случае, решительного голоса против не раздалось.

Так стряслось чудо советской цензуры или, как точней его назвали через три года, — «последствия волюнтаризма в области литературы».

Но это будет потом. А пока летела к подписчикам 11-я книжка «Нового мира». Разыскать ее сегодня едва ли не так же трудно, как и первое издание «Путешествия» Радищева... «Сразу же после выхода тиража 11-го номера был' пленум ЦК, кажется — о промышленности. Несколько тысяч журнальных книжек, предназначенных для московской розницы, перебросили в ларьки, обслуживающие пленум. С трибуны пленума Хрущев заявил, что это — важная и нужная книга (моей фамилии он не выговаривал и называл автора тоже Иваном Денисовичем). Он даже жаловался пленуму на свое политбюро: «Я их спрашиваю — будем печатать? А они молчат!..» И члены пленума «понесли с базара» книжного — две книжечки: красную (материалы пленума) и синюю (11-й номер «Нового мира»). Так, смеялся Твардовский, и несли каждый под мышкой — красную и синюю. А секретарь новосибирского обкома до заключительной речи Хрущева сказал Твардовскому: «Ну, было и похуже... У меня в области и сейчас такие хозяйства есть, знаю. Но зачем об этом писать?» А после Никитиной речи искал Твардовского, чтобы пожать ему руку и замять свои неправильные слова.

Такова была сила общего захвала, общего взлета, что в тех же днях сказал мне Твардовский: теперь пускаем «Матрену»! Матрену, от которой журнал в начале года отказался, которая «никогда не может быть напечатана», — теперь легкой рукой он отправил в набор...»

Рассказы «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка» появились в январском номере «Нового мира» за 1963 год. И хотя подтвердив и упрочив баснословную удачу повести, знаменовали они собой не появление в отечественной литературе талантливого новичка, а, несомненно, и первого среди живущих писателей, было это только началом долгого крестного пути Солженицына, судьбою ему назначенного. Дадим слово близкому свидетелю бурных тех событий — В. Я. Лакшину:

«В начале декабря 1962 года Н. С. Хрущев неожиданно посетил выставку в Манеже. Подстрекаемый В. А. Серовым и другими руководителями Союза художников, он набросился на абстракционистов и «прочих формалистов». <...>

«Начали с абстракционизма, но кажется, имеют-то в виду реализм», — проницательно комментировал Твардовский. Впрочем, вне всякой логики солженицынская повесть находилась некоторое время вне критики как получившая высочайшее одобрение. На встрече 17 декабря в Доме приемов Хрущев поднял Солженицына из-за стола и под бурные аплодисменты представил его собравшимся. М. А. Суслов, подойдя, долго тряс его руку (оставим в памяти! — А. Н.). На встрече в Кремле 7 — 8 марта 1963 года Хрущев снова поминал «Ивана Денисовича» как вещь, написанную «с партийных позиций».

«Матренин двор» был беззащитнее — его стали пощипывать за очернительство — А Сурков в «Литературной газете», В. Полторацкий в «Известиях». Постепенно стали подбираться и к критике «Ивана Денисовича» — критике лицемерной, с оговорками и вздохами, но по шажку подходившей к тому, чтобы перечеркнуть повесть».

Чтобы не потерять чувство объема, посмотрим на те же события глазами Солженицына:

«На той первой кремлевской встрече меня еще превозносили, подставляли под аплодисменты и объективы — но на «Иване Денисовиче» и выпустил последний вздох весь порыв XXII съезда. Поднималась уже общая контратака сталинистов, которую недальновидный Хрущев с благодушием поддерживал».

Двойственность Хрущева обернулась трагически.

«Вторая же кремлевская встреча — 7 — 8 марта 1963 г., была из самых позорных страниц всего хрущевского правления. Создан был сталинский пятикратный перевес сил (приглашены аппаратчики, обкомовцы), и была атмосфера яростного лая и разгрома всего, что хоть чуть-чуть отдавало свободой». <...>

«Этими встречами откатил нас Хрущев не только до XXII съезда, но и до XX. Он откатил биллиардным шар своей собственной головы к лузе сталинистов. Оставался маленький толчок».

Хоть и маленький — да время ему не приспело, оставалось еще то самое, о котором вспомнит потом Солженицын:

«Рассуждая реально, мое положение было превосходно: с ракетной скоростью меня приняли в Союз писателей и тем освободили от школы, поглощав-" шей столько времени; впервые в жизни я мог поехать жить за рекой при разливе или в осеннем лесу — и писать; наконец, я получил теперь разрешение работать в спецхране Публичной библиотеки S и сладостно накидывался на те запретные книги. Просто грешно было обижаться на непечатанье: не мешают писать — чего еще? Свободен — и пишу, чего еще?

Раздвинулись сутки, раздвинулись месяцы, я стал писать непомерно много сразу — четыре больших вещи: собирал материалы к «Архипелагу» (на всю страну меня объявили зэкам, и зэки несли и рассказывали), к заветному главному моему роману о революции 17-го года (условно «Р-17»), начал «Раковый корпус», а из «Круга первого» надумал выцеживать главы для неожиданной когда-нибудь публикации, если представится».

Не представлялось пока. А между тем после превосходной статьи Лакшина в защиту первой повести редколлегия «Нового мира», поддержанная ЦГАЛИ, выдвинула «Один день Ивана Денисовича» на Ленинскую премию. Представляя ее на телевидении, Лакшин закончил выступление словами: «С надеждой и терпением будем мы ожидать справедливого решения Ленинского комитета».

Но, не догадывая событий, представим снова говорить В. Лакшину.

«Надо же было так случиться, что Хрущев в ту пору находился в очередном путешествии, а все дела в Москве вершил за него Леонид Ильич Брежнев. Он смотрел передачу, и она рассердила его: «Говорят о Солженицыне так, как будто он уже получил премию, а мы еще этого не решили...» На другое утро, как рассказывали, председатель Комитета Харламов получил жестокий нагоняй, а «Правде» было вменено в обязанность выступить с обзором читательской почты, в котором сделать акцент на письмах, авторы которых не приемлют повесть Солженицына.

11 апреля 1964 года такой обзор под названием «Высокая требовательность» в «Правде» появился. Выделялись письма тех читателей, которые ведут «по-хозяйски строгий и взыскательный разговор»: «Все они приходят к одному выводу: повесть А. Солженицына заслуживает положительной оценки, но ее нельзя отнести к таким выдающимся произведениям, которые достойны Ленинской премии».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.