11 декабря 1918 родился Александр Солженицын

Сколько бы сегодня ни спорили о месте Александра Солженицына в русской литературе, пришла пора понять: нет ему равных — не по таланту художественному, которыми XIX наш век да и начальный краешек XX мировую культуру стороной не обошел, — равных нет ему крепостью противостояния. Не понять этого не могут даже извечные и нынешние недруги — если не безнадежно слепы, если не окончательно глухи. А ведь целому поколению злонамеренно слепили глаза, безнаказанной силой затыкали уши, от себя и от других гоня подальше простую мудрость: железная власть — как бы долог ни был ее век — ржавеет, обращается в прах, а правда, она и из-под чугунных глыб рано или поздно проглянет, проглянув — подымется, поднявшись — окрепнет, да так, что всех кованых сапог не хватит ее затоптать. Не зря же писателем и повторено: СЛОВО ПРАВДЫ ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ.

В документах, нам доступных, хотим мы дать читателям нынешних поколений хотя и не исчерпывающую, а как бы эскизную картину этого противостояния. Настает время неизбежности такого именно слова, и будем надеяться, что на обочину истории оно уже не соскользнет. И пусть другие скажут больше, пусть несовершенным, но все-таки первым в нашей печати будет этот свод-хроника.

«То не диво, когда подпольщиками бывают революционеры. Диво — когда писатели».

А. Солженицын

Ему — и слово.

«Двенадцать лет я спокойно писал и писал. Лишь на тринадцатом дрогнул. Это было лето 1960 года. От написанных многих вещей — и при полной их безвыходности, и при полной безвестности — я стал ощущать переполнение, потерял легкость замысла и движения. В литературном подполье мне стало не хватать воздуха».

«Но что-нибудь же значил гул подземных пластов, прорвавшийся на XXII съезд?.. Я — решился. Вот тут и сгодился неизвестно для какой цели и каким внушением «облегченный» «Щ-854» (речь идет о повести «Один день Ивана Денисовича»). Я решился подать его в «Новый мир». <...>

Сам я в «Новый мир» не пошел, просто ноги не тянулись, не предвидя успеха. Мне было 43 года, и достаточно я уже колотился на свете, чтобы идти в редакцию начинающим мальчиком. Мой тюремный друг Лев Копелев взялся передать рукопись. Хотя шесть авторских листов, но это было совсем тонко: ведь с двух сторон, без полей и строка вплотную к строке.

Я отдал — и охватило меня волнение, только не молодого славолюбивого автора, а старого огрызчивого лагерника, имевшего неосторожность дать на себя след. Это было начало ноября 1961 года». <...>

«...в начале декабря от Л. Копелева пришла телеграмма: «Александр Трифонович восхищен статьей» («статьей» договорились мы зашифровать рассказ, статья могла быть и по методике математики). Как птица с лета ударяется в стекло — так пришла та телеграмма.

И кончилась многолетняя неподвижность. Еще через день (в день моего рождения как раз) пришла телеграмма и от самого Твардовского — вызов в редакцию. А еще назавтра я ехал в Москву и, пересекая Страстную площадь к «Новому миру», суеверно задержался около памятника Пушкину — отчасти поддержки просил, отчасти обещал, что путь свой знаю, не ошибусь. Вышло вроде молитвы».

Грех опускать события, тому предшествующие, но коротко, пунктиром хотя бы, не сказать — и вовсе нельзя. А они таковы. Редактор отдела прозы А. Берзер, по слову Солженицына, «сыграла главную роль в вознесении моего рассказа в руки Твардовского». Дождалась случая, сказала, есть, мол, две рукописи, «требующих непременного его прочтения: «Софья Петровна» Лидии Чуковской и еще такая: «лагерь глазами мужика, очень народная вещь». (...) «...в шести словах нельзя было попасть точнее в сердце Твардовского! Он сразу сказал — эту давайте».

Уже потом узнано было, что Твардовский

«...вечером лег в кровать и взял рукопись. Однако после двух-трех страниц решил, что лежа не прочтешь. Встал, оделся. Домашние его уже спали, а он всю ночь, перемежая с чаем на кухне, читал рассказ — первый раз, потом и второй. <...> Так прошла ночь, пошли часы по-крестьянскому утренние, но для литераторов еще и ночные, и пришлось ждать еще. Уже Твардовский и не ложился». (...)

Потом, в редакции, когда явился неведомый автор на Страстной бульвар, «предупредил меня Твардовский, что напечатания твердо не обещает (Господи, да я рад был, что в ЧКГБ не передали!) и срока не укажет, но не пожалеет усилий». <...>

«Кто из вельмож советской литературы до Твардовского или кроме Твардовского захотел бы и одерзел бы такую разрушительную повестушку предложить наверх? В начале 1962 года совсем нельзя было догадаться: какими путями придумает он действовать? насколько все это ему удастся?

Но миновали годы, мы знаем, что Твардовский напечатал повесть с задержкой в 11 месяцев, и теперь легко его обвинить, что он не торопился, что он недопустимо тянул. Когда моя повесть только-только пришла в редакцию, Никита еще рвал и метал против Сталина, он искал, каким еще камнем бросить — и так бы пришлась ему к руке повесть пострадавшего! Да если б сразу тогда, в инерции XXII съезда, напечатать мою повесть, то еще бы легче далось противосталинское улюлюканье вокруг нее... <...>

И теперь не знаю: как же правильно оценить? Не сам же бы я понес и донес повесть к Никите. Без содействия Твардовского никакой бы и XXII съезд не помог. Но вместе с тем как не сказать теперь, что упустил Твардовский золотую пору, упустил приливную волну, которая перекинула бы наш бочонок куда-куда дальше за гряду сталинистских скал и только там бы раскрыла содержимое. Напечатай мы тогда, в 2 — 3 месяца после съезда, еще и главы о Сталине — насколько бы непоправимей мы его обнажили, насколько бы затруднили позднейшую подрумянку. Литература могла ускорить историю. Но не ускорила».

А события между тем шли, останавливались, спотыкались и снова бежали — чередом того времени. В один прекрасный день получила редакция распоряжение:

«...к утру представить ни много ни мало — 23 экземпляра повести. А в редакции их было три. Напечатать на машинке? Невозможно успеть! Стало быть, надо пустить в набор. Заняли несколько наборных машин типографии «Известий», раздали наборщикам куски повести, и те набирали в полном недоумении. Так же по кускам и корректоры «Нового мира» проверяли ночью, в отчаянии от необычных слов, необычной расстановки и дивуясь содержанию. А потом переплетчик в предутреннюю вахту переплел все 25 в синий картон «Нового мира», и утром, как если бы труда это не составило никому никакого, 23 экземпляра было представлено в ЦК, а типографские наборы упрятаны в спецхранение, под замок. Хрущев велел раздать экземпляры ведущим партвождям, а сам поехал налаживать сельское хозяйство Средней Азии.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.