«Однако весною 66-го, месяц за месяцем, из одних уст и из других, рассказы накладывались: издали и, роман, и «Пир победителей»! и дают читать! <...> Вот прочел Хренников и на заседании композиторов загадочно угрожает: «Да вы знаете, какие он пьесы пишет? В прежнее время его б за такую пьесу расстреляли!» Вот прочел Сурков и разъясняет, что я — классовый враг (какому классу?). Вот сел изучать мой роман Кочетов, может, что-нибудь украдет. Дают читать главным редакторам издательств — чтобы сам срабатывал санитарный кордон против моего имени и каждой моей новой строчки.

Нет, не тупая голова это придумала: в стране безгласности использовать для удушения личности не прямую тайную полицию, а контролируемую малую гласность, так сказать, номенклатурную гласность. Обещались же те же результаты и без скандала ареста: удушить, но постепенно».

А между тем делалась, делалась попытка в «Новом мире» — печатать «Раковый корпус»! Солженицын вспомнит о дне обсуждения:

«Можно сказать, что «молодая» . часть редакции или «низовая» по служебному положению была энергично за печатание, а «старая» или «верховая» (Дементьев — Закс — Кондратович) столь же решительно против. Только что вступивший в редакцию очень искренний Виноградов сказал: «Если этого не печатать, то неизвестно, для чего мы существуем». Берзер: «Неприкасаемый рак сделан законным объектом искусства». Марьямов: «Наш нравственный долг — довести до читателя». Лакшин: «Такого сборища положительных героев давно не встречал в нашей литературе. Держать эту повесть взаперти от читателя — такого греха на совесть не беру». Закс начал затирать и затуманивать ровное место: «Автор дает себя захлестывать эмоциям ненависти... Избыток горючего материала... Что за этим стоит? вещь очень незавершенная». Кондратович уверенно поддержал: «Нет завершенности!»

«Итак раскололись мнения «низовых» и «верховых», надо ли мою повесть печатать, и камнем последним должно было лечь мнение Твардовского». <...>

« — Искусство на свете существует не как орудие классовой борьбы. Как только оно знает, что оно орудие, оно уже не стреляет. <...> Современность вещи в том, что разбуженное народное сознание предъявляет нравственный счет... Не завершено? Произведения великие всегда несут черты незавершенности: «Воскресение», «Бесы», да где этого нет?.. Эту вещь мы хотим печатать. Если автор еще над ней поработает — запустим ее и будем стоять за нее по силам и даже больше!»

Не вышло! Пути решений тянулись высоко наверх. Спустя неделю поникший Твардовский говорил:

« — Внешних благоприятных обстоятельств для печатания сейчас нет. Невозможно и рискованно выступать с этой вещью, по крайней мере в этом году»...

Маячил на горизонте очередной писательский съезд, но — надежда ли?

«...а подбивало меня как-то протестовать против того, что делают с моими вещами. И я решил пока обратиться — еще раз и последний раз — в ЦК». <...>

«Письмо на имя Брежнева было отослано в конце июля 66 г. Никакого ответа или отзыва не последовало никогда. Не прекратилась и закрытая читка моих вещей, не ослабела и травля по партийно-инструкторской линии, может, призамялась на время. И все-таки это письмо помогло мне на несколько месяцев замедлить ход всех событий и за это время окончить «Архипелаг». Еще оно способствовало, кажется, разрешению устроить обсуждение...»

Назначенное на 16 декабря, но из-за необыкновенного наплыва желающих на него попасть обсуждение перенесено было — не только днем, но и местом проведения: литературное начальство пошло на глупую — да простится нам! — хитрость, определив этому событию Малый зал ЦДЛ!.. Стенограмма занимает пятьдесят страниц текста, и, естественно, мы можем привести лишь небольшие выдержки из нее.

«А. Борщаговский. Готовясь к сегодняшнему обсуждению, я добыл экземпляр рукописи, думая, что бегло пролистаю ее — я читал рукопись совсем недавно, — но это не получилось. Я жадно, насквозь, ничего не пропуская, снова прочел «Раковый корпус». <...> Думаю, что, взяв в руки книгу, когда она выйдет, — а я уверен, что она выйдет, — я снова всю ее прочитаю. <...> Солженицын выбирает самый необходимый разрез жизни — в этом помогает выдающийся характер его дарования, — без Вас, Александр Исаевич, эти слова говорить было бы легче, — «Раковый корпус» — вещь глубины «Смерти Ивана Ильича»; если брать ее сатирические пласты, — уровня «Господ Головлевых». <...> «Раковый корпус» — выдающееся произведение, которое, конечно же, увидит печатный станок, вносит много нового в наше понимание жизни. И приближает нас к тем рубежам, без которых наше общество не может дальше развиваться.

В. Каверин. Когда работаешь в литературе много лет, начинаешь видеть ее не глазами месяца, даже года, а глазами 10,15, даже 25 лет. Мы незаметно для себя вступили в новый период. <...> Вся деятельность Солженицына характерна для нового времени. Пришла новая литература, — и со старой, рептильной, ползающей, с литературой, признающей только прямую линию, — с нею покончено. Кто теперь помнит о книгах, изданных в миллионах экземпляров, книгах лживых, восхваляющих Сталина прямо или косвенно? <...> Издаются и имеют успех у читателей те писатели, которые устояли, которые сопротивлялись лжи, — Платонов, Зощенко, Бабель, Булгаков, Заболоцкий. В литературу возвращаются блеск, оригинальность. Эта литература будет иметь мировой успех, если этому не помешают. <...> Что ни месяц появляются новые имена, новые произведения, вызывающие удивление, радость, зависть. Я назову несколько — Казаков, Конецкий, Семин, Можаев. На первое место среди них я ставлю Солженицына. В чем сила его таланта? Не только в умении воплотить пережитое, — хотя в этом он и достигает необыкновенных высот. <...> Есть у него еще две драгоценные черты — внутренняя свобода и могучее стремление к правде. Что такое внутренняя свобода? Ведь мы, писатели старшего поколения, много лет скрывали себя от самих себя, путались в противоречиях — это было естественным следствием сталинского двадцатилетия. Солженицын и лучшие в новой литературе свободны от всего этого. Они отрешились от любой целенаправленности, кроме желания сказать правду. <...> Все попытки замолчать Солженицына обречены на провал.

А. Медников. <...> Солженицын — тот, которого читают все писатели. Критики со временем разберутся, почему он занял такое место в литературе, в общественной жизни. Он писатель трагической темы. Если бы его судьба и сложилась иначе, он все равно был бы трагическим писателем.

Ю. Карякин. В своем завещании Ленин высказал страстную и трагическую надежду, что придут люди, необходимые нам, со следующими качествами: они ни слова не скажут против совести; не побоятся вслух сказать о любых ошибках; не побоятся борьбы. Мы забываем эти слова, хотя часто цитируем завещание. Солженицын отвечает этим статьям. В записках Достоевского есть слова, — что было бы, если бы Толстой соврал, если бы Гончаров соврал. Какая это была бы безнравственность, если эти лгут. Извините за невольный каламбур, но Солженицын не солжет. Так на вершинах политики и на вершинах культуры сходятся требования — жажда бескомпромиссной правды. Повесть «Раковый корпус» отвечает этим критериям. <...> Всем очевидно, что «Раковый корпус» должен выйти в свет. Я хочу привести политические аргументы в защиту этой мысли. Именно политические, а не политиканские. Мне пришлось собрать едва ли не все зарубежные отзывы о книге «Один день Ивана Денисовича». Эта книга единодушно была осуждена на страницах троцкистской, китайской, албанской, корейской печати. <...> Подавляющее большинство положительных отзывов о повести «Один день...» дали руководители крупнейших компартий, самые выдающиеся марксисты современности. Публикацией этой повести мы приобрели огромное количество союзников... <...>

А. Беленков. <...> Талант и смелость Александра Солженицына проявились в том, что он после некоторого перерыва, имевшего место в истории нашего искусства, стал говорить голосом великой литературы, главное отличие которой от литературы незначительной в том, что она занята категориями добра и зла, жизни и смерти, взаимоотношений человека и общества, власти и личности. В великой ли- тературе действующими лицами могут быть титан Прометей или богоборец Каин, но для великого искусства важны не большие чины, а значительные художественные идеи, и потому' повесть о страданиях Акакия Акакиевича Баш-мачкина раскрыла людям с неоспоримой убедительностью категории добра и зла, хотя во всей повести нет ни одного слова, которое следовало бы искать в философском словаре, а из важных персон лишь мельком упоминается «значительное лицо» в генеральском чине, которому далеко до Прометея, не говоря уж о Каине.

А. И. Солженицын не написал трагедии о титане и не написал мистерии о. богоборце. Он написал повесть об «ОДНОМ дне...» и рассказал об ОДНОМ «дворе», ОДНОМ «случае»... День, двор и случай Солженицына — это синекдохи добра и зла, жизни и смерти, взаимоотношений человека и общества. <...>

А. Солженицын. Главное чувство, которое я пережил сегодня, это чувство благодарности. Я тронут тем вниманием, которое секция прозы московской писательской организации оказала моему произведению, и теми высокими оценками, которые, среди прочих, здесь прозвучали. В рязанской писательской организации, в которой я состою, я не смог бы получить и тени подобного.

В тех условиях, когда я пишу книгу за книгой, их не печатают, для меня такое обсуждение — единственная возможность услышать профессиональное мнение, услышать критику. <...>

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.