Противостояние

Зарычал мотор — а я не поехал.

Нет, такие взлёты отчаяния — я понимаю, я разделяю. В такой момент — я способен крикнуть! Но вот что: главный ли это крик? Крикнуть сейчас и на том сорваться, значит: такого ужаса я не видел за всю свою жизнь. А я — видел и знаю много хуже, весь «Архипелаг» из этого, о том же я не кричу? Все пятьдесят лет из этого — а мы молчим? Крикнуть сейчас — это отречься от отечественной истории, помочь приукрасить ее. Надо горло поберечь для главного крика. Уже недолго осталось. Вот начнут переводить «Архипелаг» на английский язык...

Оправдание трусости? Или разумные доводы?

Я — смолчал. С этого мига — добавочный груз на моих плечах. О Венгрии — я был никто, чтобы крикнуть. О Чехословакии — смолчал. Тем постыдней, что за Чехословакию была у меня и особая личная ответственность: все признают, что у них началось с писательского съезда, а он — с моего письма, прочтенного Когоутом.

И только одним сниму я с себя это пятно: если когда-нибудь опять же с меня начнется у нас в отечестве.

. Была третья годовщина захвата моего архива госбезопасностью. Два моих романа шли по Европе — и, кажется, имели успех. Прорвало железный занавес! А я бродил себе по осеннему приистьинскому лесу — без конвоя и без кандалов. Не спроворилась чертова пасть откусить мне голову вовремя. Подранок залечился и утвердел на ногах».

Не сглазить бы!

«После бурной весны 68-го года — что-то слишком оставили меня в покое, так долго не трогали, не нападали. <...> На досуге и без помех я раскачивался, скорость набирал на «Р-17» и даже в Историческом музее, в двух шагах от Кремля, работал — дали официальное разрешение. <...> И по стране поездил — никаких помех. Так долго тихо, что даже задыхаешься. Правда, летом получил я агентурные сведения (у меня сочувствующих — не меньше, чем у них платных агентов), что готовится мое исключение из СП — но замялось как-то, телеграмма странная была: «отложить заседание до конца октября», далекий расчет! Настолько Рязанское отделение СП само ничего не знало — что за неделю до исключения выдавало мне справки на жизнь. Разрешительный ключ' был: что в четвертый четверг октября объявили Нобелевскую по литературе — и не мне! Одного этого и боялись. А теперь развязаны руки. <...>

И ведь так сложилось — целый 69-й год меня в Рязани не было, а тут я как раз приехал: слякотный месяцок дома поработать...<...> И хорошо пошло! так хорошо: в ночь под 4-е ноября проснулся, а мысли сами текут, скорей записывай, утром их не поймаешь. С утра навалился работать — с наслаждением, и чувствую: получается!! Наконец-то — ведь 33 года замыслу, треть столетия — и вот лишь когда... <...> В 11 часов — звонок, прибежала секретарша из СП, очень поспешная, глаза как-то прячет и суетливо сует мне отпечатанную бумажку, что сегодня в 3 часа дня совещание об идейном воспитании писателей».

Пощадим читателя: не станем давать ни стенограммы, ни изложения исторического этого заседания — смеяться только да жилы тянуть, тем более, что один из выступавших сказал все и так, как требовалось: «Скажу честно и откровенно, что все его последнее творчество (правда, мы его не знаем, не читали, нас на обсуждение не приглашали) идет вразрез с тем, что Пишем мы, остальные». Слово свое — и тоже умное — сказать не упустил и представитель Рязанского обкома по фамилии Кожевников: «Я думаю, что правильно здесь говорили ваши бывшие товарищи по Союзу — мы не можем мириться! Мы должны идти все в ногу, спаренно, стройно, все заодно!..» И проголосовали, конечно. И конечно — единогласно.

На другой же день (а говорят — волокитчики!) так же единогласно, только и вовсе без Солженицына, секретариат правления Союза писателей РСФСР утвердил решение Рязанской писательской организации. И тут последовал ответ — so весь голос. ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО СЕКРЕТАРИАТУ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР

Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком, даже не послав мне вызывной телеграммы, даже не дав нужных четырех часов — добраться из Рязани и присутствовать. Вы откровенно показали, что решение предшествовало «обсуждению». Опасались ли вы, что придется и мне выделить десять минут?

Я вынужден заменить их этим письмом.

Протрите циферблаты! — ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие тяжелые занавеси! — вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает. Это — не то глухое, мрачное, безысходное время, когда вот так же угодливо вы исключали Ахматову. И даже не то робкое, зябкое, когда с завываниями исключали Пастернака. Вам мало того позора? Вы хотите его сгустить? Но близок час: каждый из вас будет искать, как выскрести свою подпись под сегодняшней резолюцией.

Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредете в сторону, противоположную той, которую объявили. В эту кризисную пору нашему тяжело больному обществу вы неспособны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только свою ненависть-бдительность, а только «держать и не пущать!» <...>

«Враги услышат» — вот ваша отговорка, вечные и постоянные «враги» — удобная основа ваших должностей и вашего существования. Как будто не было врагов, когда обещалась немедленная открытость. Да что б вы делали без «врагов»? Да вы б и жить уже не могли без «врагов», вашей бесплодной атмосферой стала ненависть, ненависть, не уступающая расовой. Но так теряется ощущение цельного и единого человечества — и ускоряется его гибель. Да растопись завтра только льды одной Антарктики — и все мы превратимся в тонущее человечество — и кому вы тогда будете тыкать в нос «классовую борьбу»? Уж не говорю — когда остатки двуногих будут бродить по радиоактивной Земле и умирать.

Все-таки вспомнить пора, что первое, кому мы принадлежим, — это человечество. А человечество отделилось от животного мира — мыслью и речью. И они естественно должны быть свободными. А если их сковать — мы возвращаемся в животных.

Гласность, честная и полная гласность — вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже. И кто не хочет нашей стране гласности — тот равнодушен к отечеству, тот думает лишь о своей корысти. Кто не хочет отечеству гласности — тот не хочет очистить его от болезней, а загнать их внутрь, чтобы они гнили там.

А. Солженицын 12 ноября 1969.

...послал — и как сразу спокойно на душе. Хотя в тот день гнали за мной по московским улицам двое нюхунов-топ-тунов, — мне казалось: за город, в благословенный приют, предложенный мне Ростроповичем... <...> Не помню, кто мне в жизни сделал больший подарок, чем Ростропович этим приютом. <...> Что б я делал сейчас в рязанском капкане? где бы скитался в спертом грохоте Москвы? Надолго бы еще хватило моей твердости? <...> В ту осень он охранял меня так, чтоб я не знал, что земля разверзается, что градовая туча ползет. Уже был приказ посылать наряд милиции — меня выселять, а я не знал ничего, спокойно погуливал по аллейкам».