Противостояние

Кербабаев. Читал «Раковый корпус» с большим неудовольствием. Все — бывшие заключенные, всё — мрачно, ни одного теплого слова. Просто тошнит, когда читаешь. <...> Почему автор видит только черное? А почему я не пишу черное? Я всегда стараюсь писать только о радостном. Это мало, что он от «Пира победителей» отказался. Я считал бы мужеством, если бы он отказался от «Ракового корпуса», — вот тогда я б обнял его как брата.

Шарипов. А я б ему скидку не дал, я б его из Союза исключил! В пьесе у него все советское представлено отрицательно, и даже Суворов. Совершенно согласен: пусть откажется от «Ракового корпуса». Наша республика освоила целинные и залежные земли и идет от успеха к успеху.

Новиченко. <...> Не согласен с главным требованием письма: нельзя . допускать все печатать. Это что ж тогда — и «Пир победителей» печатать? <...>Надо преодолеть всяческие корешки, ведущие от этой пьесы.<...>

Солженицын. Уже несколько раз я выступал сегодня против обсуждения «Пира победителей», но приходится опять о том же. <...> Я сейчас буду говорить очень медленно, пусть- каждое слово моё будет записано точно. Если «Пир победителей» пойдет широко по рукам или будет напечатан, я торжественно заявляю, что вся ответственность за это ляжет на ту организацию, которая использовала единственный сохранившийся, никем не читанный экземпляр этой пьесы. Организация делает это при моей жизни и против моей воли: это она распространяет пьесу! <...> Теперь относительно предложения Константина Александровича. Ну, конечно же, я его приветствую. Именно публичности я и добиваюсь все время! Довольно нам таиться, довольно нам скрывать наши речи и прятать наши стенограммы за семью замками. <...> Спросил К.А.: «В интересах чего печатать ваши повести?» По-моему, это ясно: в интересах отечественной литературы. Но странно говорит К.А., что развязать ситуацию должен я. У меня связаны руки и ноги, замкнут рот — и я должен развязать ситуацию? Мне кажется, это легче сделать могучему Союзу писателей. Мне каждую строчку вычеркивают, а у Союза в руках вся печать. Я все равно не понимаю и не вижу, почему мое письмо не было зачтено на съезде. Теперь К.А. предлагает бороться не против причин, а против следствий, против шума на Западе вокруг моего письма. Вы хотите, чтобы я написал опровержение — а чего именно? Не могу я вообще выступать по поводу ненапечатанного письма. А главное: в письме моем есть общая и частная часть. Должен ли я отказаться от общей части? Так я и сейчас все так же думаю и ни от одного слова не отказываюсь. Ведь это письмо — о чем?

Голоса. О цензуре.

Солженицын. Ничего вы тогда не поняли, если — о цензуре. Это письмо — о судьбах нашей великой литературы, которая когда-то покорила и увлекла мир, а сейчас утратила свое положение. Говорят нам с Запада: умер роман, а мы руками машем и доклады делаем, что нет, не умер. А нужно не доклады делать, а романы опубликовывать, — такие, чтобы там глаза зажмурили, как от яркого света, притихнет тогда «новый роман», и окостенеют «неоавангардисты». От общей части своего письма я не собираюсь отказываться. Должен ли я, стало быть, заявить, что несправедливы и ложны восемь пунктов частной части моего письма? Так они все справедливы. Должен ли я сказать, что часть пунктов тоже устранена, исправляется? Так ни один не устранен, не поправлен. Что же мне можно заявить? Нет, это вы расчистите мне сперва хоть малую дорогу для такого заявления: опубликуйте, во-первых, мое письмо, затем — коммюнике Союза по поводу письма, затем укажите, что из восьми пунктов исправляется, — вот тогда и я смогу выступить, охотно. Мое сегодняшнее заявление о «Пире победителей», если хотите, тогда печатайте тоже, хотя я не понимаю ни обсуждения украденных пьес, ни опровержения ненапечатанных писем.

12 июня здесь, в Секретариате, мне заявили, что коммюнике будет напечатано без всяких условий, а сегодня уже ставят условия. Что изменилось? Запрещается моя книга «Иван Денисович». Продолжается и вспыхивает все новая против меня клевета. Опровергать ее можно вам, но не мне. Только то меня утешает, что ни от какой клеветы я инфаркта не получу никогда, потому что закаляли меня в сталинских лагерях.

Федин. Нет, очередность не та. Первым публичным выступлением должно быть ваше. <...>

Твардовский. А само письмо будет при этом опубликовано?

Федин. Нет, письмо надо было публиковать тогда, вовремя. Теперь нас заграница обогнала, зачем же теперь?

Солженицын. Лучше поздно, чем никогда. Из моих восьми пунктов ничего не изменится?

Федин. Это потом уже посмотрим.

Солженицын. Ну, я уже ответил, и все, надеюсь, застенографировано точно.

Сурков. Вы должны сказать, Отмежевываетесь ли вы от той роли лидера политической оппозиции в нашей стране, которую вам приписывают на Западе?

Солженицын. Алексей Александрович, ну, уши вянут такое слышать — и от вас: художник слова — и лидер политической оппозиции! Как это вяжется?

Несколько коротких выступлений, настаивающих, чтобы Солженицын принял сказанное Фединым.

Голоса. Он подумает!..

Солженицын еще раз говорит, что такое выступление ему первому невозможно, отечественный читатель так и не будет знать, о чем речь».

Продолжавшееся более пяти часов заседание на этом закончилось. Весь могущественный секретариат показал свое агрессивное бессилие в поединке с одним художником. НО, может быть, хотя бы после были сделаны из этого выводы? Да, весьма скоро и весьма своеобразные: спустя две недели, выступая в ленинградском Доме прессы, тогдашний главный редактор «Правды» М. В. Зимянин сказал буквально следующее:

«Сейчас большое место в пропаганде капиталистических государств занимает Солженицын. Это психически ненормальный человек, шизофреник. Он был в плену, а затем, за дело или без дела, был репрессирован. Свою обиду на власть он высказывает в своих произведениях. Лагерная тема — единственная в его творчестве, и он не может выйти за ее пределы. Она, эта тема, его навязчивая идея. Произведения Солженицына направлены против советского строя. Он выискивает в нем только язвы и раковые опухоли. Ничего положительного в нашем обществе он не замечает.