Противостояние

А между тем — невидимая — плелась. политика.

«...Дёмичев, в задушевных беседах, какие бывали у него то с одним, то с другим писателем, стал проговариваться:

— Вот мы вышлем Солженицына за границу, к его хозяевам, "увидит он капиталистический рай — сам к нам на брюхе приползет».

«На разных закрытых семинарах в полный голос объявляли: «Пусть Солженицын убирается за границу!» <...> Но публично не высказывалось более ничего. Осенний кризис мой как будто миновал, затягивался. <...> И постепенно создалось у меня внешнее и внутреннее равновесие, гнал я свой «Август». <...> Именно в эти месяцы, конца первой редакции и начала второй, определялся успех или неуспех всей формы моего .«Р-17», а так потребна была удача! так нужен был систематический объемный рассказ именно о революции: ведь замотают ее скоро свои и чужие, что не доищешься правды».

Сейчас нам легко расчислить: сидеть бы ему в тиши благословенного приюта и писать главную книгу, к которой шел десятилетия и которую полвека уже, — о ней не ведая, — ждало не одно поколение, да по-иному расчислила жизнь: случай с Жоресом Медведевым сорвал и к другой кинул работе.

«Стыдно быть историческим романистом, когда душат людей на твоих глазах. Хорош бы я был автор «Архипелага», если б о продолжении его сегодняшнем — молчал дипломатично. Посадка Ж. Медведева в психушку для нашей интеллигенции была даже опаснее и принципиальнее чешских событий — это была удавка на самом нашем горле. И я решил — писать». <...>

Этого письма не могли мне простить. И насколько есть достоверные сведения, в тех же июньских днях решили высылать меня за границу. Подготовили ведущие соцреалисты (кажется, в апостольском числе двенадцать) ходатайство к правительству об изгнании мерзавца Солженицына за рубежи нашей святой родины... <...>

Но опять же — не сработала машина, где-то защёлка не взяла. Я думаю так: слишком явна и близка была связь с жоресовской историей, неудобно было за это выгонять, отложили на месяца два-три, ведь провинюсь еще в чем-нибудь...»

И — провинился!

«Для меня 70-й год был последний год, когда Нобелевская премия еще нужна мне была, еще могла мне помочь. Дальше уже — я начал бы битву без нее.

А премия — свалилась, как снегом веселым на голову! Пришла, как в том анекдоте с Хемингуэем: от романа отвлекла, как раз две недельки мне и не хватало для окончания «Августа»!.. <...> Пришла! — и в том удача, что пришла, по сути, рано: я получил ее, почти не показав миру своего написанного, лишь «Ивана Денисовича», «Корпус» да облегченный «Круг», все остальное — удержав в запасе. Теперь-то с-этой высоты я мог накатывать шарами книгу за книгой, утягченные гравитацией: три тома «Архипелага», «Круг»-96, «Декабристы без декабря», «Знают истину танки», лагерную поэму...»

Кому снегом веселым, а кому и поперек горла стала Нобелевская премия русскому писателю. Нашим верхам — понятно, но, стараясь смягчить удар, заюлила дипломатия и там, будто не ведая, сколько уж раз тонкие их дипломатические ходы оборачивались нам медвежьей услугой. А все-таки предложили:

«...не хочу ли я избежать шумихи вокруг моего приезда в Стокгольм? В частности Академия и Фонд опасаются демонстраций против меня маоистски настроенных студентов — так поэтому не откажусь ли я от Гранд-Отеля, где все лауреаты останавливаются, а они спрячут меня на тихой квартире?

Вот это — так! Для того я к премии шагал с лагерного развода, чтобы в Стокгольме прятаться на тихой квартире, от лощеных сопляков уезжать в автомобиле с детективами!»

Блестящее, кривотолков не допускающее письмо Главному Идеологу — Суслову — осталось, как и следовало ожидать, без ответа. Но в работу пущена была испытанная, хотя и давно заржавевшая, машина.

«Снова на инструктажах: «Ведь была ему дана возможность уехать - не уехал! остался вредить здесь! Все делает как хуже советской власти!» Но газетная кампания против меня в этот раз (как всегда, когда проявишь силу) не сложилась. Прорвалась статья в «Правде», что я «внутренний эмигрант» (после отказа эмигрировать!), «чуждый и враждебный всей жизни народа», «скатился в грязную яму», романы мои — «пасквили». <...> Еще в генеральской прессе («Коммунист Вооруженных Сил», 1971, № 2. — А. Н.) разъяснили армейским политрукам, что «Нобелевская премия есть каинова печать за предательство своего народа». Еще на инструктажах, как по дёргу веревочки: «Он между прочим не Солженицын, а Солженицер...» Еще в «Литга-зете» какой-то беглый американский эстрадный певец учил меня русскому патриотизму...»

Да только разве удары это? — задубелому зеку — щекотка. Об ином думать, другое решать выходило в те дни:

«Главный-то грех ныл во мне — «Архипелаг». В конце 69-го года я отодвинул его печатанье до Рождества 71-го. Но вот оно и пришло, и прошло — а у меня отодвинуто снова. Для чего же спешил с таким страхом и риском? Уже Нобелевская премия у меня — а я отодвигаю? Какие бы объясненья я ни подстилал, но для тех, кто в лагерные могильники свален, как мороженые бревна, с дрог по четыре, мои резоны — совсем не резоны. Что было в 1918-м, и в 1930-м, и в 1945-м — неужели в 1971-м еще не время говорить? Их смерть хоть рассказом окупить — неужели не время?..

Если бы я поехал — уже сейчас бы сидел над корректурой «Арихипелага». Уже весной бы 71-го напечатал его. А теперь измысливаю оправдание, как отодвинуть, отсрочить неотклонимую чашу.

Нет, не оправдание! — но для строгости лучше признать так. Не оправдание, потому что не я один, но и многие из 227 зеков, дававших показания для моей книги, могут жестоко пострадать при ее опубликовании. И для них — хорошо бы она вышла попозже. А для тех, похороненных — нет! скорей!»