Прощай, Мария

Утром ранним... Забыл. Там на ватмане написано. Вставать только не хочется.

- Не вставай, - сказала Мария, обнимая его.-

Главное, что все хорошо кончилось. Странный ты... И так мне нравишься... Так нравишься...

- Ты будешь со мной, - проговорил Сергей, наклоняясь над ее лицом. - Я хочу, чтобы ты была всегда. Я не хочу, чтоб уходила и приходила, как гостья. Хватит! И надоело, что надо прятаться. Они здесь так на тебя смотрят... Набил бы морду и Усякину и этому Котьке...

- А! - сказала Мария, отстраняясь и приглаживая волосы. - Значит, тот парень в черном говорил с тобой про рейд? Так?

Опять они касались того, чего нельзя было касаться, если он не хотел огорчений, ссор и разлуки.

- Да ладно тебе, - мягко сказала Мария. - Дурачок... Не придавай значения... Пока ты меня любишь, пока я тебя люблю - все в порядке.

- Как «пока»?

- Сережа, ну оставь, ну обязательно надо поссориться... Мы не поженимся никогда! - вспылив, нетерпеливо крикнула Мария и осеклась, увидев его расширенные, остановившиеся глаза. - Ну, я хотела сказать: потом, после, ладно? Ну, Сережа, ну, маленький...

Мария села на диван, осмотрелась.

- Страшная у тебя комната какая! - вздохнула она. - Жуть...

Сергей промолчал. Сам он любил свою комнату с длинным столом для пинг-понга, разделенным рейками на три части. В первом секторе он чертил, там валялись листки с эскизами, стихами, цифрами, лежали готовальня, тушь, чашечка для воды, рейсфедер и старый ластик. В другом секторе лежали пассатижи, молоток, ключ, ножовка, сверло, россыпь гвоздей, проволока... На третьей части он ел. Это было отмечено банкой с этикеткой «Зеленый горошек», доверху наполненной солью. Кроме стола и дивана, был шкаф и два стула - для него и Марии. Пока на одном стуле стоял магнитофон. Иногда она пела старинные русские песни, а он записывал ее, чтоб слушать их потом, когда ее здесь не будет.

Самая его любимая была «Во поле березонька стояла». Мария с таким лихим, таким озорным и насмешливым голосом приказывала:

Вот тебе рогожка, утрися, Вот тебе борона, расчешися, -

что он невольно прищелкивал пальцами и притоптывал в такт припеву:

Люди, люли, утрися. Люли, люли, расчешися.

Мария была из голосистого русского села Бакланы, бедного урожаями, но щедрого на певунов, плясунов, сказочников. И когда она, рассердившись на какие-нибудь запальчивые речи Сергея, говорила, отбросив правила и каноны дикторского искусства, низким, бабьим голосом: «Что брешешь-то не по делу?» - он вмиг остывал и вглядывался в побледневшее, с тугими, напряженными скулами ее лицо, заново пораженный тем, как почти все свое прошлое она уже отбросила и забыла: и свою деревню, и землю, и, кажется, даже мать, оставшуюся в той, другой ее жизни. Только говор, словечки... И тогда приходило отчуждение, и почти физически чувствовал он в этот момент, как их относит Друг от друга.

Мария все оглядывала комнату, покусывая губы, с которых поцелуи стерли бледную сиреньку помады... На втором стуле - весь гардероб Сергея: два пиджака, замаранная куртка, рубашки... Шкаф же набит книжками, в большинстве техническими, бумажками, железками, пропах чем-то заводским, может, потому, что здесь хранились бруски твердого бензина. Она перевела взгляд на стол. В раструб ватмана, не распятого кнопками, тихонько поддувал сквознячок. Шуршали листочки, рябило запачканную тушью воду в стакане.

- Чего это чертишь? - спросила Мария. - Ты же сменный мастер, а не чертежник.

Но Сергей не хотел ей отвечать. Он думал о том, что она сказала, и трудно было смотреть на его лицо, на треугольник морщин, врезанный меж бровями, а особенно в его глаза. Марии вдруг стало страшно. Она подумала, что он может сейчас спросить все, спросить до конца, сразу, и тогда ей придется ответить, и тогда ей придется увидеть темное, горькое лицо Сергея в последний раз. И все это: сумасшедшие поцелуи под звонки соседей, короткие встречи, его восторженные серые глаза за толстыми окошками очков, стихи, разговоры и подгоревшая на солнце газета, холодные пельмени в железной миске - вся эта нелепая комната, все это уйдет... Женским, верным инстинктом она угадывала, что такому, пожалуй, никогда уже не повториться, и пыталась уберечь это случайно, ненадолго добытое счастье.