Прощай, друг!

Пропп недоуменно хмыкает. В этот момент под бронированной дверью появляется яркая черта: коридоры лабиринта осветились.

Барран, вскочив на ноги, бросается к фонарю и выключает его.

— Обход! — восклицает он.

В прорезанной светлой чертой комнате, где угадывается присутствие двоих, ненадолго воцаряется тишина. Потом вновь раздается голос Проппа, почти такой же громкий, как раньше, словно ему совершенно безразлично, что охранники близко:

— Сейчас полдень или полночь, док?

— Я уже сбился.

Спустя некоторое время яркая черта тускнеет. Барран включает фонарь. Они с Проппом неподвижно сидят по обе стороны от бронированной двери, привалившись к бетонной стене.

— Если снаружи полночь, то все сейчас за столом, встречают рождество, — мечтательно произносит Пропп.

— Как ты там говорил? Гусиная печенка, устрицы, индейка... И девчонка в халате?

Пропп улыбается:

— С пингвином на нем... И без ничего под ним...Оба молча грезят об этой девчонке с пингвином,

хотя медик ее никогда не видел.

— Счастливого рождества, мосье Пропп, — дружески, без всякой иронии говорит Барран.

— Merry Christmas, mister Barran.

Свет фонаря, слабеющий, неверный, адская жара, жажда.

Пропп, сидя на полу, с. блестящим от пота торсом, по одной швыряет в сторону открытого сейфа скомканные акции Изабеллы, монотонно повторяя при каждом броске:

— Я богат... Я богат... Я помещаю свой капитал...

Барран лежит на боку, прижавшись животом к стене. Припав ртом к бетону и раскинув руки, словно цепляясь за кого-то живого, он слизывает со стены капли сконденсировавшейся влаги.

— Скажи, док... Как мы выйдем отсюда во вторник утром?

— Ногами вперед.