Премьера

А дед Федор говорил много и даже языком прищелкивал.

– Наблюдай, Степан, жизнь театра. Без нас ни одного спектакля сыграть нельзя. К примеру, мы, сапожники... Жать туфель будет или гвоздик вылезет – каково артисту?.. Ты вот стучишь молотком и, может быть, не ведаешь, что от нашего старания успех всей постановки зависит!

Степа тайно улыбался: приятно было сознавать, что он в театре не пустое место.

Дед Федор отлучался в артистическую уборную снимать мерки у актеров да таскал разные свои сапожные «придумки», как называл модели туфель и башмаков, к режиссеру Староконному.

Портной убегал кричать на седых аккуратных старушек-костюмерш: у него с ними были вечные споры, и все они. неслись куда-то, может быть, тоже к Староконному, выяснять, кто прав.

Степа подолгу оставался в мастерской один. И что артисты не заглядывали сюда, в маленькую жаркую комнату, в которой шипели углями сразу несколько больших утюгов, и пар заволакивал свет лампы, повисал облаком, как на полке в бане, он был доволен. Так работалось и жилось ему спокойнее.

Однако поразглядеть он кое-что успел. Конечно, театр во много-много раз был больше их избы-читальни. А весь секрет прятался в небольших комнатах – артистических уборных. Заходят туда обыкновенные люди, а выходят совсем на себя не похожие: пузатые, горбатые, носатые, лохматые, красные, разодетые, как на старых картинках...

Ему хотелось узнать, и что происходит в репетиционном зале, на затворенных дверях которого постоянно висела строгая табличка: «Не шуметь!» (хотя оттуда частенько разносился по театру гром сердитых голосов, визги и даже плач); что происходит на холодной сцене, куда постоянно простуженные рабочие таскали доски и фанеру прямо с улицы, с мороза, в широкие, как ворота, двери.

– Премьера! – одним словом, произносимым веско и торжественно, объяснял дед внуку эту суету. – О чем я сейчас пекусь, знаешь? Поразмысли, как человека оценить с первого взгляда? Не догадался? А по обувке. Только по обувке! Вот, к примеру, Вшавцев ходит в модном драповом пальто при кожаных перчатках. Хорошо? А какая у него на ногах обувь?

– Дрань...

– Драная. Правильно. Пальцами по земле скребет в своих щиблетах. И выходит, что хочет он казаться не тем, кто он есть. Достались ему английские щиблеты из посылки «помощи союзников», ясно, ношеные. Буржуи новые не отдадут за так. А он их и вовсе чечеткой доконал. Нет чтобы обойтись без перчаток фасонистых, пальтишко скромное купить, а новые ботинки справить... И у артистов на сцене с обувкой особенно все должно быть прекрасно, и чтобы она, обувка, подчеркивала характер: таков, мол, я – потому и эти сапоги надел! Разумей, Степан, как это важно. Во что, к примеру, Кабаниха должна быть одета? В туфли? Нет. В сапожки дамские? Тоже нет. Я ей такие сапоги делаю – короткие, утюги... Кожу взял погрубее, подошву толстую нашел, еще и подковки подобью. Шаг в них будет тяжелый, веский. Кабаниха на сцене в моих сапогах пойдет грузно. Каждый поверит, что такая могутная баба не только невестку, но и сына, и мужа, и кого хошь по ниточке ходить заставит или со свету сживет.

Степан смотрел на удивительные сапоги, натянутые на колодки и ощетинившиеся сотней гвоздей.

– А перед тобой туфельки Катерины лежат. Особенно делал их осторожно. Вот и ты их ласкай. Каблучки набей легонькие, аккуратные. Понесут туфельки ее, горемычную, из дома к реке, топиться...

– Топиться? – пожал плечами Степа, рассматривая маленькие шафрановые туфли. – Зачем топиться?

– На премьере все узнаешь! – Дед Федор засунул в рот пучок гвоздей и замолчал.

Изменил свое отношение к Степе и осветитель Вшавцев: узнал, что паренек не случайный «найденыш», какие в военные годы часты были, а внук Федора Ивановича.

Он прибегал иногда в мастерскую, звал в буфет лимонад пить. Степан отказывался: портной так и не пошил ему костюм, а в одежонке затрапезной выйти на люди он стеснялся.

Но однажды Вшавцеву удалось вытащить Степу в буфет.

Степан сидел один в мастерской. А в дверь просунулась такая харя, что паренек вздрогнул, испугался: на лице у Вшавцева громоздился распухший красный нос длиной до подбородка!

Осветитель молча, загадочно подкрался к столику Степы, выбрал самый длинный гвоздь и очень медленно, делая разные ужимки, проткнул гвоздем свой нос насквозь.