– Четыре...

– Не много. Да ничего, война скоро кончится, откроют школы рабочей молодежи, пойдешь дальше учиться.

Степа сидел молча, как пришибленный.

– Экой ты застенчивый, право! – рассмеялся дед. – Робеть будешь – ничего не достигнешь. Работа нагла творческая. А в творчестве робеть – успеха не иметь. Скромность, конечно, должна быть. Скромность человека украшает. И поведение должно быть примерное. Не балуешься табачком?..

Паренек испуганно покачал головой. Дед снова хмыкнул, складывая письмо.

– Привязался, старый! – заговорила бабка, видя, что Степа совсем щи хлебать перестал. – Дитятко голодное, а от твоих распрекрасных разговоров сыт не будешь.

– Ну, старуха, не серчай! Знаю, что говорю. – Дед улыбнулся Степе, и зубы у него оказались все на месте, ровные, белые. – Не робей, внучок! Ешь проворней... Завтра и поведу тебя в театр. Слышал когда-нибудь, что такое театр?

Степа жадно и громко дохлебывал щи, обалдевший совсем от странных речей деда. Оттопыренные уши его стали такими же красно-рыжими, что и волосы.

– В нагнем понимании театр – храм культуры! – Лицо деда совсем посветлело. – Поимей в виду, Степан, войдешь ты завтра в храм культуры!

– Отстань со своим храмом! – в сердцах крикнула бабка. – Не видишь, у внучка веки слипаются. Дорога не близкая была, ему самое время на пуховичок завалиться.

Ночью Степе снилось, что он в своих тяжелых яловых сапогах, какие достались ему от отца и теперь в деревне на мамке, идет по чудесному стеклянному храму. А у стен множество народа, глядят все на него, да пристально: ладно ли шагает? Степа ступал осторожненько, а стекло под ногами позванивало громко: динь-дон, динь-дон...

Степа открыл глаза. Было светло. На стене разговаривали старинные часы: динь-дон, динь-дон...

А под часами с газетного пожелтевшего портрета на Степана глядел суровый дядька с худым, измученным лицом, кожа на котором собралась в морщины и складки. За столом перед зеркалом сидел дед Федор. Вокруг шеи – полотенце. Он брился и. стараясь сильнее натянуть кожу, вытягивал челюсть, будто сам перед собой гримасничал. Глядя на него, Степа прыснул, закрылся с головой одеялом.

– Ах ты, комик! Живо вставай! – скомандовал дед. – Позавтракаем и пойдем в театр.

– А этот кто? – указал вилкой Степа на портрет, когда они за столом ели картошку.

Федор Иванович с уважением посмотрел на портрет под часами.

– Впечатляет?! Так и должно быть! Главный режиссер театра. Да-а... На сцене он учит артистов жить нужной по пьесе жизнью. Если, к примеру, пьеса про деревню, он их научит жить и твоей жизнью, и Бобковых с Тиковыми, и Рябова... А надо по другой пьесе – будут жить царской жизнью или какой заграничной, – медленно объяснял дед Федор. – И сам он прекрасно людей изображает. Великий артист наш Староконный! А со мной завсегда за руку здоровается...

– Он как! – Степа удивленно покрутил головой: – Откуда, например, ему про мою жизнь известно?

– Вот и известно. Он все про человека знает.

От таких слов пареньку даже как-то не по себе стало, будто в сказке он, где диво дивное творится.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.