Особо опасный преступник

Он запалил фитиль в большой керосиновой лампе, поднял ее и осветил потекшие стены, заржавевшие типографские станки.

— Это все можно убрать за день. Наймите людей, вылижут как в аптеке.

— Сколько хотите за аренду?

— Это зависит от того, что вы здесь намерены печатать, пан Доманский.

— Какое это отношение имеет к оплате?

— Прямое: Если вы начинающий поэт и решите печатать вирши, я возьму одну, плату, – начал перечислять Норовский, – если вы, к примеру, задумаете выпускать крапленые игральные карты и не станете регистрироваться в австрийской полиции, я запрошу совсем другую цену; если вы хотите издавать для контрабандной спекуляции учебники на родном языке, запрещенные в школах российской части Польши, я пойду советоваться к юристу.

— А если я хочу выпускать литературу, которая поможет Польше стать единым целым? – спросил Дзержинский.

— Тогда я вообще не сдам вам помещение.

— Почему?

— Потому что Польша никогда не будет единым целым, покуда есть Россия, Пруссия и Австро-Венгрия.

— Смотря какая Россия и какая Австро-Венгрия.

— Не тешьте себя иллюзиями, пан Доманский, только малое меняется, большое всегда остается большим. После восстания я отгрохал на русской каторге три года, а потом два года мотался по здешним тюрьмам: австрияки меня посчитали русским лазутчиком.

— Вы были повстанцем шестьдесят третьего года?

— Знамена, пьяный ветер свободы, лозунги... Где все это? Будто и не было. Каждому на жизнь дается только одна революция, потом наступает горькое похмелье. Лучше приспосабливаться, пан Доманский, лучше приспосабливаться. Пусть другие начинают: примкнуть никогда не поздно, отойти – сложней. Все наши беды проистекают оттого, что не умеем сдерживать порывы, не ценим устоявшееся, не осознаем надежность за высшее благо.

— Ну, хорошо, а если я не вниму вашим советам? – сказал Дзержинский. – Сколько вы с меня заломите?

— С террором дело не связано? С призывом против русского царя?

— С призывом против русского царя связано, с террором нет.

— Не хочу лишних хлопот. Царское село заявит протест Вене, а отвечать придется Збигневу Норовскому: сильные мира сего расплачиваются за свой идиотизм жизнями маленьких людей, пан Доманский.

— Никто не будет знать, что мы здесь работаем. Если хотите, предъявите властям несколько книг. Мы издадим книги о том, как живут ваши братья в Варшаве...

— Кто станет писать такие книги для вашей типографии? Такие книги издадут в Вене у «Момзена и Фриша», а не у вас, пан Доманский. Или в Берлине: там помогут специалисты Либкнехта. Чем вы станете платить за хорошие книги о плохой жизни?