Особо опасный преступник

Если остановить движение (что само по себе невозможно, ибо движение есть форма жизнедеятельности мироздания), или, точнее, если представить себе эту невозможную, резкую, как монтажный стык кинематографа, остановку, то незримый объектив кинокамеры должен был увидеть, запечатлеть и сохранить навечно стылый январский день 1905 года: и трупы на Марсовом поле, и военное гулянье на Кони-Айленде, и расстрел первомайской демонстрации в Варшаве, и тифозных солдат в Хабаровске, и парад победы в Токио, и стачку в Москве, и канкан в Париже, и голодного Пикассо в Барселоне, и повешенных революционеров в Харькове, Лодзи, Чите, и громадину Зимнего дворца, и тихую залу, в которой сидел великий князь Николай Николаевич, внимавший взлохмаченному и трясущемуся Филиппу-провидцу, который говорил жарко, мешая французские и русские слова:

– Деяние – рьян, ничто, пусто; ожидание – боюсь, боюсь, чую копыта! Величие – каково? Колонна рушится, величие – вечно. Ум – где он? Чей? Умишко – умище – ум...

Руки провидца месье Филиппа трогали черное сукно спиритуалистического стола осторожно, как хлеб, – а как иначе трогать ему святое, ежели он, булочник из Бордо, он к хлебу, как к святыне, прикасался, он святость эту на мысль перенес, доходную мысль: когда царит страх – глупость растет во сто крат и надежду в другом ищет, коли в себе пусто.

— Чужой ум – в свое русло, русло сетью, рыба – твоя; чешуя тревожюр, держи, держи, бойся, уйдет – пропало...

— Кто это, Трепов? – спросил Николай Николаевич тихо, не обернувшись даже к сидевшему подле генералу.

Тот, с хитрованской усталостью в раскосых, татарских глазах, ответил, не веря самому себе, а уповая лишь на умение угадывать:

— Граф Витте, ваше высочество. Либералы начинали – им управляться. Не управятся, будут ответ держать: за прошлое и за настоящее...

— Что дальше? – спросил Николай Николаевич месье Филиппа, который беседу святейшей особы не прервал, европеец, сукин сын, хоть и булочник: у них любой, даже бабенка с панели деликатна от розог в детстве, это только россияне детишек тюрей кормят, зубешки им берегут, европеец сразу ему химический целлулоид в хавало: жуй и молчи, а орать будешь – по заднице!

Однако таинственность вида месье Филипп сохранял и пальцами сукно продолжал трогать во время беседы августейшей особы с приближенным другом и на вопрос Николая Николаевича отвечал быстро, стараясь вести себя так, как это угодно жителям северной столицы, чтобы слышали то, что хотят слышать, но чтоб и в пальцах дрожь, в теле – озноб, а главное – в глазах уголья.

– Велик – не велик, кровь чужая – другой земле служить будет креван, сильней, истовей, страх потери, потеря страха. Все рядом, вижу мягкое, под мягким – сила, а под силой мощь, не все видное – видно, а чувствовать – пальцами, кончиками, тре воли, слабо, еще слабее, а нажать! А если нажимать круасон! Больно, больно, гной ушел, рана спала, желтая кожица пор ля скальпель, авек, авек, вон! Прочь!

Николай Николаевич поднялся, отошел к маленькому зеркальному серванту, долго смотрел на лицо свое, которое было сейчас красно-голубым, пятнистым, потому что ломалось и рвалось в хрустале, подаренном Вильгельмом на крестины Анне, племяннице: стекло, за стеклом хрусталь, в хрустале куски лица, ох, ужас-то, будто бомбой порвало...

Великий князь крепко взял лицо большой мясистой пятерней, словно собирая со стола апельсиновые корки, сжал, ощутил себя, закрыл глаза, обернулся резко, сказал ясновидцу:

– Иди. Спасибо. Трепову повелел остаться.

Царь слушал Николая Николаевича, казалось, внимательно, но взгляд его то и дело замирал. Трепов

заметил, где, – там небо сливалось с серой сталью Финского залива.

— Петербург я удержу, – продолжал Трепов, – Петербург будет цитаделью, ваше величество, патронов жалеть не стану...

— А Москву? – спросил царь. – В Москве стреляют. В Москве Кремль.

— Киев – матерь городов русских, – сердито обмолвился Николай Николаевич, – а Варшава – европейское предместье: там тоже баррикады строят...

— Хорошо, – сказал царь, – пусть войдет Витте.

Граф был лицом устал, под умными и все примечающими глазами залегли дряблые мешки, рот сжат в жестокую и требовательную щель – варяг, сволочь, пригласили когда-то на свою голову, а как теперь без них?!