Нодар Думбадзе: «Говорить сильнее и громче»

— Еще о Зурикеле. Ты в детстве любил похулиганить? Это совпадает с Зурикелой?

— Совпадает, дорогой. Знаешь, что самое интересное: я раскрепостился в деревне. Несмотря на трудное время, на сложность моего положения, я почувствовал свободу. Я стал сам себе хозяином. Я мог сам из себя сделать человека... Ну, конечно, это мне казалось, я так думал. Взрослые мне очень помогали.

Мать была далеко. Она присылала три письма в год. Одно своей матери, другое — сестре, третье — мне. Этого письма, как моральной поддержки, мне хватало на целый год.

...Да, и проказ, и хулиганства у меня хватало. Но хулиганства безобидного, детского. Не было в моих проделках зла.

И потом, я был из города. А вокруг меня были очень чистые, доверчивые деревенские дети. Увлечь их на что-то плохое я, наверное, не смог бы, даже если бы захотел.

И главное — шла война. У наших шалостей были четкие пределы. Во всем чувствовались строгость, аскетизм. Может, город меня без отца и матери испортил бы. Мог я не выдержать той волны, что накатилась на города с войной, даже на города в тылу. А в деревне — труд, традиции, устои, нечто архаическое. Теперь я понимаю: это меня и спасло.

— Часто бываешь в своей деревне?

— Каждое лето. Там живет тетя. Вот опять взаимоотношения литературы с жизнью. Тетю Кетеван в романе «Я вижу солнце» списал в известном смысле со своей тетушки. Так дядя когда-то сильно ревновал ее, — ведь тетя из романа была влюблена в дезертира...

— Ты любишь повторять: «Мне без юмора никуда...» Он живет в твоей прозе по-настоящему вольготно. Его национальные, народные корни сомнений не вызывают.

И все же попробуем кое-что прояснить...

Есть юмор Сервантеса: в его основе столкновение возвышенной мысли с грубой реальностью. Есть юмор Твена, яркий, резкий, демократичный по своему естеству, за ним мироощущение молодой нации. Есть, скажем, разящее слово Франса, для него юмор был способом подвергнуть сомнению сложившиеся истины, это интеллект, опиравшийся на гигантскую культуру, в том числе культуру мышления...

— Мне ближе сервантесовский и твеновский юмор. Это в мировом, так сказать, масштабе. Если говорить о национальной школе юмора, очень близок мне Давид Клдиашвили.

Признаюсь, только не удивляйся, в собственной наглости. Больше всего на свете хотел бы писать, как Чехов (смеется). Но это, к сожалению, невозможно. Характер чеховского юмора, отношение Чехова к человеку — это высокие материи...

Влияние? Я же говорил — с влияниями не всегда легко разобраться. Да их не так и много. А преклоняться можно и перед несколькими великими. До сих пор не могу забыть, какое впечатление произвела на меня повесть Гоголя «Нос». Гоголь — чудо литературы. В Булгакове его влияние очевидно. А Зощенко — разве он не вышел из той самой гоголевской «Шинели»?

... — Мы уже касались реакции читателей и критиков на прозу Думбадзе...

— Да, от читателей не скроешься и ничего не скроешь... Вот я допустил ошибку в «Законе вечности», у Бачаны в одном месте появилось другое отчество (как, сам не знаю), — и немедленно письмо. Поблагодарил, исправил. А вообще, как ни странно, больше одобрительных писем.

Ведь и такие письма бывают: прошу принять меня как сестру, моя мать умерла, и, чтоб справиться с горем, я каждый день читала ваши книги. Потрясает это доверие к литературе, вера в литературу.

Где еще найдешь такого читателя?

— Тем не менее читатели спорили с чем-нибудь всерьез?

— Пожалуй, нет. Правда, писали по поводу романа «Я вижу солнце»: как это так, вся деревня не может поймать дезертира. Это от непонимания жизни в горах. Там в двадцати метрах от деревни скала, за ней лес, и никого ты не найдешь...