Женька читал о последнем бое дедушки, о том, как тот из коровника под красной черепичной крышей корректировал навесной огонь своей минометной роты по немецкой пехоте. И теперь Алексей Константинович перестал кивать согласно: то, что читалось до этого, было написано с его, Алексея Константиновича, слов, и слушалось так, будто им самим о себе и товарищах рассказываемое, лишь слегка подправленное собеседником, теперь же говорили о нем, как бы со стороны глядя, говорил комбат и еще кто-то, неулавливаемый даже на слух, и тут получалось, как было на самом деле, но и не совсем так, говорилось о том, что знал Алексей Константинович и чего не знал, и теперь слышалось одно, а представлялось, чувствовалось и переживалось инвалидом и ветераном Алексеем Константиновичем совсем не так, как это чувствовали и переживали все здесь сидящие.

Он и сам не заметил, на каком именно месте потекли слезы из глаз его.

«Милый ты мой человек... Спасибо тебе, прояснил, за все спасибо... Значит, сжег я танки, сжег... Неведомо это было мне, неведомо. Что струсил — про то зарубилось. Стало быть, не раскатали тогда батарею...» — купались в слезах бегучие мысли.

Он плакал, этот инвалид и ветеран, не навзрыд, а беззвучно, сдерживаясь, как сдерживался давным-давно, еще в госпитале, чтобы не стонать, когда его тиранила, разрывала боль, потому что негоже мужику голос даже в таких случаях подавать. Он плакал так, что сотрясались грудь, плечи, но беззвучно, без всхлипов.

А внук Женька — тот читал! Громко, выразительно, во весь голос. Хорошо читал.

И видел, и слышал Алексей Константинович то. чего не было написано, а поэтому никто из всех сидящих здесь сейчас не мог услышать и представить того, что представлялось и слышалось ему из далеко-далекого, что знал только он.

...Разрывы густо накрывали и секли бегущие по лощине цепи немцев. Атака захлебнулась. Остатки наступающих, ошметки бегут назад, и Алексей Константинович кричит телефонисту, чтобы огонь прекратили. Но телефонист убит. Алексей Константинович, наклонившись, сам кричит в трубку. И огонь прекратили.

Стало тихо. А за боковой стеной вроде как молотилка застрекотала. Алексей Константинович приникает к щели — мать честная, не померещилось ли! — в двадцати шагах, изрыгая сизый дымок, ползет стальная, серо-грязная туша танка, а туда дальше — еще один ползет. Башня и ствол доворачиваются не спеша в его. Алексея Константиновича, сторону. Алексей Константинович метнулся в сторону, и тут же шарахнуло, кидануло. И полкоровника как не бывало — сквозь пыль и плывущую гарь зыркнуло серое небо, а себя Алексей Константинович обнаруживает оглохшим, распластанным под одноконной пролеткой.

«Следующий выстрел уничтожит вторую половину... И меня!» Спотыкаясь, бежит Алексей Константинович по замерзшей, в обледенелых буграх пахоте. С размаху падает в первую же на пути свежую, совсем не припорошенную снегом воронку.

«Струсил... Струсил Тёщин, елкин корень! Все узрели — и комбат в биноклю... бойцы...» Жгучий стыд пронзает Алексея Константиновича, и возвращается слух: вот он. стрекот, приближается, дрожит земля. И Алексей Константинович схватывается и, гонимый все тем же позорным страхом, мчится к траншее Мельтешит мысль: траншея идет от коровника самого и не надо бы скакать по пахоте, а надо было сразу нырнуть в траншею. Ну да, может, успеет. А пули словно пичуги поют вокруг.

Он скатывается с бруствера, и боль пронзает колено — шибанулся об угол ящика, рядом с которым убитый старшина, а на дне ящика Алексей Константинович видит распакованные «зажигалки» — бутылки с горючей смесью. Стукнись о них, раздави — запылал бы твою за ногу! А эта тварь — вот она, урчит, рукой подать.

Все же, пересиливая страх, он выглядывает и изо всей силы кидает одну за другой бутылки, целясь, как учили в школе младшего комсостава, в трансмиссию, и. схватив еще две бутылки, пригибаясь, мчится к коровнику и поспевает: второй танк только-только пролязгал мимо остатков коровник — каким-то чудом удерживается еще кусок крыши на двух подпорах.

Он успевает метнуть лишь одну бутылку, и не увидел — попал или промахнулся: яркий брызнувший свет в глазах заслонил все: небо, и землю, и танк...

Первое, что он спустя много дней ощутил вместе с грызущей болью, приходя в сознание, — это свое бегство по пахоте, страх и жгучий стыд, о которых старался не признаваться даже себе, а не то, чтобы говорить кому-нибудь вслух.

«…В этой быстротечной ситуации, — громко, чтобы все слышали, читал Женька, — храбрый воин принял единственно правильное, хотя и рискованное решение, как объяснил мне командир батальона, со своего командного пункта — раскачиваемой ветром и взрывами железной вышки — видевший все, вплоть до налета «хейнкелей» и прямого попадания бомбы в остатки коровника: под огнем добежать к бутылкам с зажигательной смесью, о месте нахождения которых, очевидно, знал, и умело встретить врага, быстро и точно все рассчитав, как и подобает находчивому и храброму солдату. Охваченные пламенем танки промчались не более метров ста пятидесяти и взорвались один за другим...»

— Комбат, комбат... единственно правильное решение... — шептал Алексей Константинович, — кабы ты знал, милый человек!..

Он силился припомнить обличье своего комбата, но не мог, никак не мог.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.