Не забыт

Я вошел в ярость, сгреб за грудки алкалика — а я, если схвачу, кости тришшат — шепчу в ухо: «Ишо раз вякнешь — душу выну!»

Спасибо Маня не дала замараться — повисла сойкой на руке: не позорься, Лешенька. Оленька, унученька. Женя, Володя подошли. Оттерли нас друг от дружки. Сами понимаете: праздник спортился.

Но это было только начало. Сели мы всем выводком, стало быть, в «Запорожец». прикатили домой и пряма за стол праздничный в галерее, испокон веков семейством здесь заседаем. Пироги, холодец, рыба копченая, заливная.

И тута Оленька, унученька, чуть не плача, дрожащим голоском и говорит про то, как Толька, унук этого Лябуха, всем в школе болтает, что инвалидов, таких как я, награждают только за то, что они инвалиды, и кто больше намелет сказок про свои подвиги, тому и награда больше. У кого увечье большое — тому орден. Орден, стало быть, за увечье,а не за подвиги.

Ну, здеся у меня кусок застрял у горле. Здеся я встал...»

Да, Алексей Константинович не мог в ту минуту после слов Оленьки усидеть за столом. Он встал и ушел в горенку. И прилег на кушетку. И велел никому не входить. Лицо его стало серым. Сначала его всего трясло от гнева, так, что дыхание перехватывало, а когда перетрясло, он стал припоминать, думать и вдруг осознал, что (ведь вот досада) в чем-то этот проклятый Лябух прав! Прав в том, что действительно никаких документов, подтверждающих боевые дела Алексея Константиновича Тёщина, не было, все его документы-бумажки затерялись, когда его. смертельно раненного, в беспамятстве подобрали на поле боя, а может, когда перетаскивали на носилках из одного санитарного поезда в другой, а может, когда переправляли из эвакогоспиталя. Затерялись вместе с красноармейской книжкой и удостоверением на медаль «За отвагу», хотя медаль уцелела, с дорогим сердцу «Боевым листком» политрука товарища Македона. И получалось — коль наградили орденом Красной Звезды, спустя многие годы после войны, так за искалеченность: не плачь, не тужи, утешься на старости лет. А если за боевые дела наградили — то истинно со слов поверили, стало быть.

И что обескураживало больше всего, саднило душу, так это мысль о внуках: ведь эти дорогие, близкие существа, его радость и утеха, стариковская любовь, внуки, безмерно гордившиеся дедушкой и его боевыми делами, о которых слышали, считай, еще с пеленок самых десятки раз и готовы были слушать снова и снова, для которых дедушка был тем человеком, с которого и надо брать пример, эти его внуки могут усомниться в подлинности его героизма. Не наплел ли дедушка... Для внука Женьки, призывника, которого дома в шутку звали «Наш защитник», это вообще убийство.

Про все это Алексею Константиновичу было написать не под силу. Про все это он написал так:

«Считаю, товарищ Главный Редактор доблестного журнала, подвигов у меня трое. Слухайте! »

И здесь корявые строчки, в которых ошибок было не счесть, сочинять которые составляло адский труд, так как видел Алексей Константинович прошлое, понимал и чувствовал ярче и шире, чем мог описать, для начала вещали, где и когда и каким военным наукам был обучен: окончил трехмесячные курсы школы младшего комсостава такого-то полка, такой-то стрелковой дивизии, где ему присвоили звание помкомвзвода. В этой должности, с этой дивизией в ноябре сорок первого и был отправлен на защиту Родины. И сразу в бой.

Ну, слава богу, добрался он наконец-то до войны, похвалил сам себя Алексей Константинович. Теперь легче пойдет.

И тут до слуха донеслись шаркающие шаги. Дверь баньки распахнулась, и на пороге из ночной продуваемой волжским ветром тьмы, словно привидение, явилась, зябко закутавшись в байковое одеяло, супруга Мария Григорьевна. Собственной персоной. Здрасьте, вам. В шлепанцах, повязанная ночной косыночкой из бумазеи — розовая в меленький горошек. Ее полное, в защечных и подглазных мешочках, обычно добродушное и приветливое лицо на сей раз глядело сердито.

— Самолет летить, колеса стерлися! Мы не ждали вас, а вы приперлися! — весело осклабился Алексей Константинович. — Штой-та, мать, ты закужухалась? — Застигнутый врасплох, он шутками и миролюбивым тоном старался сбить накал страстей.

— Да вот понимаю: рехнулся! Сабражаешь хоть, што делаешь-то с собою, со мною?! Давно тебя сестрица с лазарету подкалывала шприцем, мышцу твою сердешную спасала?! О господи! Скоро сто лет ему, а он, как дите! За што же такое наказание! — надрывно заголосила Мария Григорьевна с явным расчетом привлечь внимание к легкомысленному поступку супруга остальных домочадцев.

Алексея Константиновича словно сдуло со скамьи.

— Што ты, милая! Зачем старишь? Каких сто лет? Только семьдесят пять стукнуло! — Он вдернул жену в баньку, захлопнув дверь. Жучка едва успела проскочить, спасая хвост. — Зачем будоражишь!

Дня ему не хватаить! Кому эт-та срочность такая да секретность расписывать? — устремила она свой взор на листки. — Ну, отповедай! Уж не полюбовнице какой? — Взгляд Марии Григорьевны из грозного и осуждающего изменился на подозрительный.

Ну, тут Алексей Константинович улыбчиво хмыкнул, развел руками: вот так удумала чего, глупее не бывает. Но это не успокоило Марию Григорьевну, она полезла к бумагам — цап-царап: говори, идол, мучитель, кому пишешь, запричитала, заслезилась. И, вздохнув тяжко и горестно, Алексей Константинович разъяснил, чем занимается, но предупредил, что, если она разболтает, тогда... тогда... Словом. строго предупредил, очень даже строго.

— Так гляди, никому ни-ни-ни. А то ж как бумаги не найдутся, а пронюхають или растрепишься, так скажут: и про бумаги выдумал. Кто знает, как оно обернется все,

И Мария Григорьевна успокоилась, крутым словечком помянула «тово малахольного» пьяницу и, укоряя, настойчиво и ласково стала выталкивать мужа вон из баньки: на кой ляд ночью толочься, хватит и дня, длинный он теперь, день-то, майский, запрет она его в горенке и грудью станет, никого не подпустит: нету — и все! А ты пиши себе, сколько тебе надо, вот.