Не забыт

На следующий день, удобно устроившись за парадным гостевым столом, Алексей Константинович исписывает листок за листком... Хоть и коряво и с ошибками, но зато споро. Словно второе дыхание появилось. Пишет и почти явственно видит все сразу — вот что удивительно! — все до мельчайших подробностей, всю свою войну.

«…Слухайте.

Подвиг номер один. Вот выгрузились мы с эшелону. А до того вдоль Волги проколесили из Астрахани, а в Сталинграде на Украину завернули. Ночью заморозки. Земля окоченела. И дальше пешком, суровый приказ подгоняить: токо форсированным маршем, и токо по ночам. А днем хоронились по оврагам да почернелым лесам, зарывались в очугуневшую земельку. Не приведи господь! Ветками маскировались. И потому земля украинская показалась овражистой да лесистой, не такой, как астраханская — привольная.

Тута и декабрь. Немец с села Иванова смылся. Мы вошли. Стали ладиться кто куда на ночлег. Я со своим другом Иваном Петровичем Петренко сеновал приглядел. Снег пошел, закрутило. И тут зовут: «Тёщин, Тёщин! К комроты!» Черт, шо там придумали на ночь глядя. А Ваня уже картохи разжился горяченькой, в котелке притащил. Расторопный он боец у меня был, мой друг. За винтовку я — к комроты. Сидить посеред хаты за столом. А с ним рядом важный, видать, чин. Знаков различия не видать под накидкой, да в очках. А осторонь бабка тепло одетая сидить на табуретке. «Тёщин, она покажет, где добыть «языка». Иди за ней. Ишо кто нужен в помощь, возьми! Ясна?» «Вот тебе картошечка. Рот разинул!» — про себя подумал. Услух доложил: «Ясна». А который в очках добавил: очень как нужен «язык» и очень срочно.

Ну взял я Иван Петровича — его тоже обрадовал. Отложили мы закуску. В сено зарыли. И за бабкой етой.

Оно пуржит вокруг. Мы за бабкой услед. Сама, оказывается, бабка-то заявилась и доложила, мает двух немцев в хате, а хата на отшибе. Все фрицы ушли, а эти с перепою, што ли, остались.

Ну, тута мы, крадучись, к хате подобрались. Бабку уперед пустили и наказали свет зажечь и сигнал дать: если у постелях — левый угол рядна на окне пусть поднимет, если на ногах — правый.

Затаились, ждем. Видим: левый уголок засветился и тут же правый. Ясна: один встал, другой ишо валяется. Я, Тёщин А. К., не растерялся: вбегаю в хату, Иван Петрович за мной. Я на них сразу: «Гады гох!» — как нас учили ишо в школе младшего комсостава, по-нашему это: «Руки уверх», винтовку наставил, Иван Петрович по моему приказу гранатой замахнулся. Один, как бабка показала, ишо в постели был, второй сапоги натягивал. Автоматы ихние на вешалке у двери, у нас за спиной, значит, оказались.

Ну, тут они не сопротивлялись. Связал я им руки намертво, автоматы себе на плечо повесил. Покамест я с ими вошкался, мой друг по моему приказу на прицеле их держал. Взяли их одетыми, на два френча зеленые каждый. Мороз крепкий был — 20-25 градусов. Мы сами у ватных брюках и куфайках, нам этот мороз нипочем. Привели «языков» в роту. У нас их приняли и повели к штабу. Лейтенант прямо сказал: «Молодец, Тёщин! И ты, Петренко, молодец! Это вам зачтется». Вот как оно. А этот, который в очках и накидке, от имени командования полка объявил благодарность нам за подвиг. Хотя какой тут подвиг! Этих сонных дурошлепов с постели стягивать. Ничего тут геройского мы с Иваном Петровичем не свершили — просто в одном месте взяли, в другое поклали. Но, скажу я вам, когда шли за «языком», было боязно: мы их сроду, этих фрицев, не видели, и кто знает, может, они нас на мушке держали на подходе. Потому мы были готовы к чему угодно и где-то приседали, а на подходе к хате по-пластунски ползли. Просто нам повезло, раз без происшествий. Лейтенант Мирнов сказал: важные сведения «языки» дали.

Ну, значит, теперь второй подвиг.

Выбили мы немца из села Шаврово. И сразу оборону заняли. Тоже было нежарко, в январе. Как улаштувались, старшина паек выдал — по котелку муки на бойца. Мы с Иваном Петровичем в одной хате приспособились коржики печь на свой взвод. Иван Петрович по этой части соображал. Уже светало, а мы пекем коржики, паримся. Я возьми и глянь в окно, а тама — мама родная! — немцы. Много! Напротив, крадучись, дорогу перебегають по знаку своего старшого. Что делать, елкин корень?! Как получилося? Чи наши снялися, пока мы тут пекли, чи наших порешили, токо мы и осталися? Чи заблукали немцы впотьмах? И на нас напоролися, а теперь выплутываются? А может, задумали окружить? Словом, неясность. И, как нас учили в школе младшего комсостава, надо допреж всего выяснить боевую обстановку. А как? Сами понимаете — возле печки не выяснишь.

Обождали мы, пока фрицы скроются, коржики — в мешок, на плечи, выскочили на двор. И тута вижу: бегить навстречу ишо немец, видно, отстал. Помню, такой черный, грузный, с автоматом наперевес, тесак на поясе болтается. Я, не раздумывая, вскинул винтовку, а он автомат наставил, и — бац! — выстрелил, прямо в щеку немца, опередил.

Тут и загорелся сыр-бор: я вроде как сигнал дал своим, немцы уже за околицу высклизнули, а наше охранение схаменулось и сыпануло из пулеметов. Большую часть немцев уничтожили.

Командир роты построил усех и перед строем объявил благодарность: за уничтожение вражеского солдата и проявленную при этом решимость и находчивость. А тута посылки привезли. Старшина мне в первую очередь — выбирай што на тебя смотрить. Я взял носочки вязаны, такие, как Маруся дарила когда-то.

И здесь тоже ничего геройского, по вынужденности случилось, как немца хлопнул. Не я его, так он меня бы. И вообще я его не приглашал на свою землю.

Вот продолжаем дальше. Дела веселей у нас пошли. В феврале наступать мы зачали. А до этого меня, как на то учили, определили в минометную роту, из пехотной, стало быть. Помощником комвзвода. А ишо до этого, скажу, батальон наш стрелковый оборону под Славянском держал. Страх, какие тяжелые бои пришлись! Немец техники нагнал, сволочь. Ею нас терзал. Ну, мы ничего. Неплохо зарылись и рубеж не сдали, по Донцу проходил. Рукопашных этих с немцем было — сейчас и не сосчитаю. Потери мы понесли, считай, более полсостава. Ну и усех, кто уцелел, наградили. Мне повесили «За отвагу». Иван Петровичу тоже. Да усем почти. Так что здесь я, как усе, ничего такого не свершил, как усе, оборонялся.

Отсель фрица до самого Барвенкова понесли, на Павлоград нацелились, как нам сказывали. Мы минометным огнем, рота наша, поддерживали батальон товарища Мирнова, мово бывшего комроты.

И помню: двое суток, считай, без сна и отдыху под Барвенковом колошматились. Была задача с ходу овладеть этим пунктом. Холодища сатанинская, недаром у хохлов февраль зовется лютый. Сугробы по пояс. Месим мы сугробы. Немец шваркаеть — не приведи господь! — ну, а мы давим. И надо же: от простуды разболелися мои зубы! Намедни воды студеной из колодца хлебнул. Разнесло щеку! Кабы вы знали: хуже ранения. В голос не кричу, стыдно, удерживаюсь. Но обома руками за щеку уцепился, слезы котются, сосульками замерзають. Что вы думаете? Силком, в приказном порядке меня в лазарет запроторили. В сосновом лесу у реки палатки из белой парусины, да ишо снегом закиданы для маскировки. В палатках тепло тебе, должон сказать. Уложили меня у постелю. Дали укол, потом ишо один, и я — верите! — сутки без просыпу дунул. А как глаз один приоткрыл, вижу — набилась у палатку свита цельная: майор мне незнакомый в окружении лазаретного начальства. И этот майор подходить к каждому раненому, спрашивает, што да как, што за ранение, поздравляет с днем доблестной Красной Армии, желаеть победы.

Я че так настырно про этот случай? Потому как тогда упервой вас заприметил. Вы тоже там были — совсем молоденький ишо, лопоухонький, в кубанке с красным верхом, на плечах больничный халат, и в блокнотик усе записывали.