Мне и моим товарищам здорово повезло, оттого что в нашем детстве был собственный аэродром.

Он находился в Подмосковье и был отгорожен от стороннего взгляда высоким, выкрашенным в зеленый цвет дощатым забором и несколькими тесными шеренгами молодых елок за ним. Самолеты заходили на посадку перпендикулярно к шоссе и, теряя высоту, в последний момент перед полосой просто ныряли за эту двойную зеленую стену, и нам никогда не удавалось увидеть их бегущими по земле. Они исчезали будто в никуда, только надрывный взрев моторов, доносившийся оттуда, говорил, что летчики гасят скорость.

С этой стороны к автомагистрали подходило колхозное поле. Дальним концом оно упиралось в опушку леса, еще двумя сторонами — в торцы улиц нашего поселка. Так что, возвращаясь на аэродром всегда одним и тем же маршрутом, самолеты обязательно проходили над самыми крышами наших домов, денно и нощно напоминая о беспокойном соседе.

Как ни странно, но этот не смолкающий в небе рев вовсе не раздражал. И дело, думаю, не в том, что ухо, адаптировавшись к его постоянному присутствию, перестало его замечать. Скорее все-таки это происходило потому, что шла война и наш аэродром с бесконечными посадками и взлетами самолетов был для нас, если можно так выразиться, одним из материализованных образов войны. Его голос был отголоском той жестокой битвы, что откатывалась все дальше и дальше на запад. И каждодневные встречи с крытыми машинами, которые возвращались «оттуда», чтобы, чуть передохнув, снова улететь «туда», давали нам некоторое право считать и себя сопричастными к их боевым делам. Наверное, именно поэтому нам не мешало, что они постоянно утюжили небо над самыми головами, их рев был родным для нас звуком.

Наша школа стояла в конце поселка. Из окон классов, смотревших в сторону поля, было хорошо видно, как самолеты, сделав левый разворот, с уже выпущенными шасси прицеливались к посадочной полосе. Они пролетали так близко от нас, что было невозможно не проводить их взглядом. Иногда они проходили точно над нашими головами, и тогда согласно каким-то законам резонанса стекла окон и даже предметы в классе начинали мелко-мелко вибрировать. Мы отлично разбирались в марках машин и умели только по гулу, когда самолет находился еще за пределами нашего обзора, определять, кто летит: мордастенький ли «лавочкин», юркий «Як», элегантный «Пе-2», пузатый «Дуглас» или с высоко задранным килем «бостон». Существовала даже игра: заслышав гул мотора, кто-нибудь заранее называл марку, а через несколько мгновений мы сверяли, верно ли угадано. Не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы раз ошибся. Иногда в привычной полифонии раздавались малознакомые тона. Это случалось, если к нам наведывались редкие залетные птицы вроде «Пе-8» или «ТБ-3». Четверки их моторов издавали такой густой сглаженный рев, что от него сам воздух начинал как бы басовито гудеть. В такие моменты мы всем классом кидались к окнам, и наши бедные учительницы даже не пытались призывать нас к порядку.

Удивительно, но в ту суровую пору, когда все имевшее хотя бы какое-то отношение к войне держалось в строгой тайне, о нашем аэродроме, объекте особой секретности, мы знали очень много.

Мы умели отличать самолеты слушателей академии, совершавших учебные полеты, от машин, возвращавшихся с боевых заданий. Первые старательно выполняли положенные фигуры высшего пилотажа, гонялись за «колбасой» — мишенью, буксируемой бомбардировщиком, имитировали воздушный бой, пикирование, «бреющий полет» и потом подчеркнуто правильно, с неким щегольством садились. Вторые, утомленные опасным рейдом и долгой обратной дорогой, совсем не заботились о том, как внешне будет выглядеть их возвращение домой. Без лишних кругов, прямо с курса они заходили на посадку, будто торопились побыстрее припасть к такой надежной земле.

Мы дружили с аэродромом. Живи в те времена нынешние социологи, они отнесли бы наш поселок к категории так называемых «поселков невест». Завод и фабрика были единственными его экономическими опорами. Производству лекарств, а тем более ткачеству всегда требовалось много женских рук, а тогда, во время войны, они вообще являлись главной рабочей силой. Короче, летчики были желанными гостями наших многочисленных невест, хотя, я думаю, далеко не всякий из них рассматривался в качестве потенциального мужа. Просто поселку нужны были мужчины. Само их присутствие. Особенно мужчины, которые прилетали «оттуда», куда ушли, и, как мы уже знали, многие навсегда, наши отцы и братья, мужья и женихи наших матерей и сестер.

А как любили летчиков мы, мальчишки, даже те немногие, чьи отцы по брони оставались работать в тылу или уже вернулись с фронта домой после ранений.

Среди преподавателей нашей школы было всего два мужчины, оба непризывного возраста: географ Борис Степанович и математик Алексей Васильевич. Свои предметы они вели только в старших классах, а у нас в шестом даже военную подготовку отдали учительнице алгебры и геометрии Лидии-Васильевне, худенькой, нервной женщине, которая как-то очень быстро переходила от веселья к слезам. Ее муж, артиллерист, сам бывший учитель математики, был на фронте и уже с полгода как не подавал о себе никаких вестей. Иногда, наверное, в сотый раз объясняя нам устройство мосинской трехлинейки, Лидия Васильевна задумывалась, и на ее глазах навертывались слезы. Смотреть на плачущую учительницу было невыносимо тяжело, а вертеть в руках старую винтовку с просверленным патронником — бесконечно глупо, и как единственный спасительный выход мы предлагали:

— Лидьвасильна, может, сделаем марш-бросок до леса... там пеньков порвем...

— Ни в коем случае, — сразу забывала она свои горестные раздумья. — Об этом и речи быть не может. У вас только шалости на уме...

Лидия Васильевна ошибалась: «шалости» у нас были не только на уме. Мы таскали их о собой: патроны, толовые шашки, запалы к ним, куски бикфордова шнура. Каким-то невероятным образом (сейчас уже не помню, каким) один из нас оказался, на зависть всем, обладателем настоящего парабеллума. Когда удавалось раздобыть патроны к нему (а достать патроны к немецкому пистолету, сами понимаете, было гораздо труднее, чем к нашим «ТТ» или нагану), мы забирались в уже никому не нужное бомбоубежище и при свете коптилки стреляли в фанерные силуэты фашистов. Но все-таки больше всего мы любили взрывать пеньки на опушке леса. Где брали взрывчатку? Для ясности расскажу о нашей школе.

Строго говоря, школа, о которой я рассказывал до этого, была не совсем нашей. В настоящей нашей школе — ее четырехэтажный белокирпичный корпус был самым большим зданием поселка, — в настоящей нашей школе в 1942 году был размещен военный госпиталь, а саму ее перевели в двухэтажное помещение бывшей начальной. Конечно, при нормальном контингенте нам бы сюда ни за что не втиснуться. Но в то время одни ученики еще не вернулись из эвакуации, другие сразу после семилетки уходили работать на завод или фабрику, так что оставшимся — при трехсменной учебе, разумеется — места кое-как хватало. Более того, в этой неимоверной тесноте мы умудрялись не отставать от новых педагогических веяний, которые в тот период явились в образе раздельного обучения. Даже в городах, где было много школ, деление их на мужские и женские доставило, говорят, немало хлопот. У нас же, при единственной средней школе, к тому же занятой под госпиталь, при малочисленных старших классах, где осталось всего по десять — пятнадцать учеников, решать такую задачу было все равно, что отгадывать ребус, в котором допущено сразу несколько опечаток... Но, как всегда в подобных случаях, выход оказался гениально простым: там, где количество учащихся оказывалось достаточным для раздельного обучения, организовывались мужские и женские классы, если же учеников не хватало — все оставалось по-прежнему. Нам, шестиклассникам, выпало заниматься отдельно от своих сверстниц, и мы постоянно стремились доказать всеми доступными способами обоснованность такого официального причисления нас к сильной половине рода человеческого. Само собой, на переменах мы старательно игнорировали ровесниц из параллельного класса и никогда не опускались до их детских затей вроде «ручейка» и всяких там «баба сеяла горох». Накопившуюся за урок энергию мы выплескивали в бешеных футбольных потасовках, гоняя из конца в конец коридора тряпичные мячи и пустые консервные банки, в играх в чехарду, жучка, кучу-малу, зоску. И в этих чисто мужских потехах девочкам не находилось места. Но были у нас занятия и менее безобидные.

Летом сорок четвертого в прежней нашей школе разместился штаб какой-то воинской части, прибывшей с фронта. К этому времени госпиталь начал постепенно сворачиваться, так что под одной крышей хватило места для обоих. Вновь прибывшие поставили у входа в школьный двор будку с часовым и ни в какие контакты с нами не вступали. Но мы все равно быстро разведали: саперы. Утром повзводно или поотделенно они уходили на опушку леса, а когда к обеду возвращались в поселок, мы обследовали места их занятий и находили свежевырытые траншеи, ходы сообщений, блиндажи, множество небольших аккуратных лунок, прикрытых квадратами дерна. В некоторых лунках оставались металлические коробки учебных противопехотных и противотанковых мин, и наших, и немецких.

Саперы исчезли из поселка так же неожиданно, как и появились. Просто в один прекрасный осенний день мы не увидели в будке привычного часового.

Теперь, с дистанции в сорок лет, я отлично вижу, как было тяжко управляться с нами нашему феминизированному преподавательскому составу, хотя, впрочем, хорошо помню, что и нам, ученикам, было не легче от полного непонимания нашей собственной бесшабашной, хлещущей через край энергии.

Общий язык мы находили только с летчиками. Они приезжали с аэродрома обычно ближе к вечеру, молодые, крепкие, отважные. С их приходом дома сразу наполнялись шумным весельем скромных пирушек с парящей картошкой, мисками квашеной капусты, с толстыми ломтями непропеченного хлеба и розоватыми листиками прозрачно нарезанного американского бекона из золотистых жестяных банок. Они танцевали под легкомысленные веселые мотивчики затертых, еще довоенных грампластинок, под трофейные аккордеоны. К нам. мальчишкам, летчики относились с пониманием и с той любовью, какую в обычное время отдавали своим детям и младшим братьям. И чувства эти были взаимны. У нас не было друг от друга никаких тайн. Наверное, еще и поэтому каждый из мальчишек стремился иметь «своего собственного» летчика.

Был такой и у меня — молоденький лейтенант, штурман дальнего бомбардировщика Саша. Честно говоря, приходил он к нашей восемнадцатилетней соседке, но и я, и ее младший брат Колька, мой друг и сверстник, были уверены, что визиты Саши предназначены только нам. Иначе зачем бы он так интересно рассказывал о налетах на военные цели в глубоком тылу врага, о стычках с «мессерами», о преодолении зон зенитного огня и еще об очень многом, о чем не говорили дребезжащие черные тарелки местной радиотрансляции.

И настоящие трофеи первым нам показал Саша. Правда, еще до знакомства с ним мы видели в Москве, на набережной Парка культуры и отдыха имени Горького, выставку вражеского трофейного оружия. Танки, самоходки, пушки, шестиствольные минометы, самолеты, кучи автоматов, винтовок, пулеметов, сработанных в Германии, Италии, Бельгии, Франции, Чехословакии, Норвегии, собранные по всей Европе и брошенные убивать нас теперь понуро стояли и лежали там: с проломанным боком, с погнутыми лопастями, побитым щитом, развороченным дулом — враги, укрощенные нашими солдатами. Но те выставочные трофеи были как бы отчужденными свидетельствами наших побед, ибо не было рядом солдат, что прошивали бронированные корпуса фашистских танков и самоходок, что сбивали эти самолеты со свастикой на хвостах, заставляли замолкать эти пушки, минометы, пулеметы.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.