— Пишите, — сказала она. — В вашем распоряжении два часа.

В тот день после окончания войны минуло чуть больше недели. Получив задание, я добросовестно пытался вспомнить все незабываемые события того Великого Дня, но за два часа сумел вымучить лишь полторы тетрадных странички, исписанные умышленно крупным почерком. Приведенная выше цитата вместила их почти полностью.

Наверное, своими сочинениями мы очень огорчили нашу старую учительницу, потому что она не напомнила о них ни в тот радостный май, ни в начале будущего учебного года, ни позже, будто их никогда и не было совсем. Но, оказывается, она бережно хранила и перед смертью передала в школьный музей эти бесхитростные свидетельства очевидцев. Года три назад школа прислала мне ксерокопию моего опуса. Все-таки странная штука — память. Никогда не поймешь, по какому принципу она отбирает факты из проносящихся перед нею событий. Почему какая-то мелочь, пустяк порой врезается в нее прочно, словно вогнанный умелой рукой гвоздь, явления же во много крат весомее вообще не находят в ней места?

Зачем я написал о велосипеде? Конечно, он был самой ценной вещью нашей семьи. Отец ездил на нем на работу. На нем возили убранную по осени картошку, траву и сено кроликам, крапиву поросенку. Велосипед был нашим главным транспортным средством в то голодное и трудное время, поэтому его берегли. И если отец вдруг разрешил мне целый день гонять на велике — это значило, что все самое тяжелое теперь позади. И все-таки о нем можно было бы не писать.

Насчет парада чистая выдумка. Не было в тот день в Москве парада. И самолеты не гудели в небе над столицей. Что им там было делать во время салюта, к тому же разве услышишь их гул? Странно, что о самолетах написали все мои одноклассники. Думаю, это была наша подсознательная дань летчикам. Мы не допускали мысли, что такое великое торжество могло обойтись без их участия.

В тот вечер, как всегда во время салютов, мы забрались на крышу соседнего четырехэтажного дома, откуда лучше всего были видны свет прожекторов и всполохи в небе. Ждали условленный час. И тут кто-то сказал:

— А вот во время войны... — и осекся.

И сам говоривший, и мы, слушатели, были одинаково поражены, что война впервые помянута в прошедшем времени. Совсем недавно мы говорили «до войны». Теперь же можем сказать: «Это было во время войны», — что, по сути дела, означало наступление новой исторической эпохи — послевоенного времени, и мы, мальчишки, без труда заметили этот переход. Но почему я не вспомнил о нем в сочинении? Ведь девятое мая сорок пятого было потому и незабываемо, что являлось первым днем, когда долгая война начала отходить в прошлое.

Почему я забыл о слезах? Уж очень много их было в тот самый светлый день. От горя плакали те, чьи родные полегли на фронте, от радости — кто теперь был уверен в скором возвращении домой чудом уцелевших близких. Были еще и общие слезы — от счастья, что самое страшное пережито и впереди светлая, мирная жизнь.

В тот день наши летчики были главными героями поселка. Они олицетворяли собой всю нашу славную победоносную Красную Армию. Их обнимали, их целовали на улицах, их качали, тащили в гости на импровизированные скромные пирушки. Все это стоит перед глазами до сих пор, но как об этом рассказать, не знаю.

А потом был еще один праздник. О предстоящем параде Победы на Красной площади мы узнали заранее и решили, что лучше всего смотреть его будет со здания Исторического музея. Чтобы успеть занять облюбованные места, мы отправились в Москву с первой электричкой, но пробиться к Красной или хотя бы к Манежной площади нам не удалось. Радиорепортаж о параде мы слушали где-то в районе Маяковской. Огромные репродукторы с квадратными раструбами гремели на всю округу, их звук доставал и до дворовой арки, где мы прятались от дождя. С небольшими перерывами он сеял занудливо почти весь тот день. К вечеру некоторые из нас, промокшие и продрогшие, отправились домой, остальные пришли на Крымский мост, который был запружен ликующей толпой. На проезжей части уже стояло несколько автомашин с мощными прожекторными установками. Все говорили, что отсюда предстоящий салют будет виден лучше всего, и народ все прибывал и прибывал по Садовому кольцу, от Зубовской площади и со стороны Калужской. Стало жутко тесно. Мы забрались в кузов одной из автомашин, и солдаты-прожектористы объяснили нам устройство установки. Потом к нам протолкался офицер, крикнул: «Приготовиться!» — и заспешил дальше. Нас шугнули вниз. Внутри огромного, застекленного секторами барабана, что делало его похожим на перерезанный лимон, что-то натужно заскрипело, загорелось, и вдруг мощный столб света ударил в низкие облака. Тут же вспыхнули и другие прожекторы — и на мосту, и на Садовом. Их лучи то беспорядочно метались по небу, то, как по команде, собирались в одной точке, над Кремлем, образовывая как бы огромный световой шатер. А потом раздался орудийный залп, и в небо хлынули тысячи ракет.

В тот вечер тучи над городом мчались в несколько слоев. И лучи прожекторов то упирались в их брюхо совсем рядом, то взмывали в черную высь. И ракеты в тот вечер летели не по привычным траекториям, а почти сразу после выстрелов скрывались в темноте и потом сыпались с неба вниз. От этого казалось, что в небе, как на земле, стоит та же праздничная толчея и неразбериха.

А дождь все моросил. Мы подставляли спины раскаленному прожектору, и от наших пиджачков и рубах начинал валить пар. Мы поворачивались к барабану грудью, и по телу разливалось приятное тепло. В тот день Москва салютовала тридцатью залпами из тысячи орудий. Мы ушли с Крымского моста, лишь когда смолк последний пушечный раскат.

К метро «Парк культуры» было не пробиться. По набережной добрались сначала до станции «Дворец Советов», потом до «Библиотеки имени Ленина», «Охотного ряда», но всюду было так много народу, что на вокзал пришлось идти пешком.

Мы уехали последней электричкой и были дома, когда начало светать. Оказывается, тут тоже весь день шел дождь. Мы шлепали по темному лесу, не разбирая луж, а потревоженные деревья окатывали нас накопленной за день водой. Около кладбища летчиков мы остановились. Как всегда, здесь было тихо. Но деревянные пропеллеры все равно почему-то раскачивались. На всех могилах лежали прибитые дождем букеты полевых цветов — память живых павшим.

По-настоящему окончание войны мы почувствовали осенью, когда школа вернулась в свое прежнее здание. Не помню, был ли расформирован госпиталь или его перевели куда-то еще, но школу он освободил. Летом наши шефы — завод и фабрика — расстарались, наспех провели косметический ремонт, и новый учебный год мы начали здесь.

Дух прежних хозяев еще витал в этих стенах. В столярной мастерской, временно отданной под склад, громоздились выкрашенные в белый медицинский цвет железные койки, деревянные кушетки, непонятного назначения сломанное оборудование, на чердаке валялись груды окровавленных бинтов и куски снятого гипса, в классах, некогда приспособленных под операционные и перевязочные, еще с полгода устойчиво держался аромат лекарств. Но все это было мелочью по сравнению с главным: на оконных стеклах не было бумажных крестов, больше не нужно было заботиться о светомаскировке, прислушиваться к сигналам воздушной тревоги.

Вскоре в школу начали возвращаться после демобилизации учителя-мужчины. Пройдет несколько лет, прежде чем они справят себе новые гражданские костюмы, так что мы долго видели их такими, какими они были на фронте, — в галифе, сапогах, кителях и гимнастерках, в форменных фуражках, с белыми подворотничками, разве что только без погон и оружия. Странно, но ни мы, ни они никогда не заводили разговор о фронте, о войне. Наверное, всем нам хотелось отрешиться от того страшного времени.

Наш историк Матвей Иванович Эдемский вернулся майором танковых войск. Помню, как он строго требовал запоминать даты всяких там исторических сражений: под Ватерлоо, Аустерлицем, Корфу, Гастингсом. Пуатье и бог весть еще где. А вот о том, что сам воевал на Курской дуге, был на Сандомирском плацдарме, брал Берлин, освобождал Прагу, что имеет боевые награды, нам ни слова. Я узнал об этом только через тридцать лет, когда случайно в редакционной почте выудил его очерк о форсировании Днепра в октябре 1943-го под Киевом. Оказывается, он был тогда редактором дивизионной газеты. Звоню в школу, чтоб расспросить Матвея Ивановича о некоторых деталях, необходимых очерку. Слышу:

— Товарищ Эдемский недавно умер...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.