Мой аэродром

— А сколько сбили самолетов?

— Всего один. Да и то не я, а мой стрелок-радист. Я ведь летаю на штурмовике «Ил-2», наше дело — наземные цели, а не воздушные. В небе чаще все-таки сбиваем не мы, а нас.

Такой ответ озадачил. Стараясь спасти лицо нашего замечательного гостя, мы подбросили ему спасительный вопросик:

— Расскажите о самом памятном для вас боевом случае...

— Это было на Курской дуге. В тот день мы уже совершили по три вылета. Вдруг снова приказ: нужно уничтожить подтягивающуюся к фронту механизированную колонну гитлеровцев. Взлетаем эскадрильей, идем под прикрытием своих истребителей и в заданном квадрате очень быстро находим нужную цель: танки, бронетранспортеры, автомашины с пехотой, тягачи с пушками пылят по дороге в открытую, видно, очень торопятся. Командир эскадрильи подает сигнал «делай, как я» и переходит на «бреющий». На такой высоте бомбы бросать нельзя: заденет своими же осколками. Значит, будет работать пушечно-пулеметным огнем. Я иду замыкающим. Вот в прицеле голова застопорившейся колонны. Несколько автомашин уже объято пламенем, солдаты прыгают через кювет, бегут в поле. Нажимаю на гашетку, но не слышу привычного треска очередей. Что такое? И тут сзади доносятся взрывы бомб. Неужели, думаю, механики, ремонтируя машину после предыдущего вылета, в спешке все перепутали и к пушечно-пулеметной гашетке подвели провода от бомбодержателей? Врубаю сброс — действительно, раздается очередь. Но я уже проскочил колонну.

Следом за товарищами набираю высоту. Они заходят на бомбометание. А я-то уже разгрузился. Поэтому чуть отстаю и, когда они вновь уходят от колонны, бросаю свой штурмовик вниз, прохожусь длинными очередями по горящим машинам. танкам, мечущейся в панике пехоте.

Набираю высоту, но никого из наших не вижу. Ложусь и сам на обратный курс. И вдруг сбоку огненная трасса. Стрелок-радист кричит: «Мессеры». Смотрю, на хвосте прицепились двое. Один заходит чуть снизу, чтобы бить наверняка, сблизи, из мертвого пространства, где его не может зацепить наш огонь. Второй держится пока на отдалении и немного выше нас. Быстро ухожу к земле, чтобы оба истребителя попадали под очереди стрелка-радиста. Они кидаются следом. Бьют экономно, короткими очередями. Мы огрызаемся, маневрируем, но преимущество в скорости на их стороне, и я чувствую, что они попадают. Они уже разгорячены охотой и в азарте теряют осторожность. Дав очередь, один из «мессеров» бросается обгонять нас, он идет чуть выше слева, и мой стрелок не упустил момента — впорол снизу спереди длиннющую очередь. Истребитель будто тормознул, клюнул вниз, а земля-то рядом — и он врезался в нее. Но остался еще один, и он понял, что у нас кончился боезапас. Обнаглев, он подходил совсем близко и бил почти в упор. Я бросал штурмовик вправо, влево, стараясь вывести машину из-под очередей, но они хоть краешком, а все-таки доставали нас. Где-то у линии фронта немец, расстреляв все патроны, повернул наконец назад, а мы пошли на свой аэродром. Как дотянули — не знаю. Уже на земле я осмотрел машину — она вся была изрешечена пробоинами. Да и меня со стрелком зацепило... С тех пор, — закончил капитан, — в бою я никогда не отрываюсь от своих товарищей...

Нам показалось, что мы чего-то недопоняли. Наш гость, несомненный герой, с гордостью вспоминал эпизод, когда ему пришлось удирать от врагов Правда, попутно он (вернее, его стрелок-радист) сбил вражеский самолет, но ведь не на эту победу он обращал наше внимание, а на то, с каким трудом уходил от «мессеров». Неужели из своих почти трехсот вылетов он не смог вспомнить ничего более выигрышного? Видимо, капитан уловил наше смятение и, как бы извиняясь за то, что так разочаровал нас, сказал:

— Это, ребята, как второй раз на свет родиться. Такое во всю жизнь не забудешь. Но мы не могли принять это объяснение. Мы так восторженно верили в непобедимость наших летчиков, что не позволяли сомневаться в этом даже им самим. Что говорить, шалопаи мы были изрядные, если не смогли в тот раз по достоинству оценить урок, преподанный нашим гостем. Именно потому, что был героем в самом высоком понимании этого слова, он, говоря о победах, не боялся признаться и в поражениях, оставался предельно честным перед своим трудным и опасным делом, перед своими несомненными подвигами, к которым не хотел прибавить ничего лишнего. Поступить иначе было для него все равно, что оскорбить в себе самое святое. Мы начали понимать это значительно позже.

Обычно после таких встреч школа устраивала танцы. Столь взрослое мероприятие считалось шестиклассникам не по возрасту. Но разве нам запретишь? Чтобы освободить место, в самом большом по площади классе парты стаскивали в дальний угол и громоздили там в три яруса, друг на друга. Мы активно включались в общую работу и под конец, как бы в награду за свой труд, воробьиной стаей набивались в эту колышущуюся, готовую рухнуть в любой момент баррикаду, и никому уже было не под силу выкурить нас оттуда.

Школьные танцы зимой сорок пятого — одно из самых захватывающих зрелищ в моей жизни. Вот учительница немецкого языка Елена Александровна Соколовская, высокая и стройная, как гренадер, в стародавнем чеховском пенсне на черном шнурке, присаживается к разбитому, с западающими клавишами и фальшивыми звуками пианино и начинает отстукивать всегда один и тот же модный еще в годы ее молодости вальс «Лесная сказка». Вся она олицетворение строгости: прямая посадка, темное платье с белым воротничком, энергичные, точные пальцы и особенно контролирующий взгляд классной дамы из дореволюционной гимназии, которую она когда-то окончила. Сил у Елены Александровны хватает минут на десять, и на смену ей приходит патефон. Марк Бернес пел «Темную ночь», Клавдия Шульженко — «Давай закурим», хор Ансамбля песни и пляски Красной Армии под управлением Александра Александрова исполнял самую популярную в ту зиму песню «В лесу прифронтовом».

Если бы вы видели, как вдохновенно танцевали наши старшеклассницы! В подшитых валенках, стареньких, латанных-перелатанных платьицах, в кофточках с материнского плеча они были неотразимо прекрасны. И наши бравые гости с побрякивающими наградами старались быть достойными их улыбок.

Начинаясь традиционной «Лесной сказкой», танцы традиционно заканчивались «Случайным вальсом».

Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука...

— пел Леонид Утесов, и нам казалось, что это о нас.

...После тревог
Спит городок.
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок...

Что сомневаться, это действительно было о нас, нашей школе, нашем поселке, аэродроме, о наших старших товарищах, которым с рассветом улетать на задание...

И весть о нашей Победе первым нам принес аэродром. Хорошо помню начало мая сорок пятого. Наши войска встретились с союзниками на Эльбе. Уже взяты Кенигсберг, Штеттин, Берлин... Враг все еще пытается огрызаться. Где-то далеко в тылу нашей армии сопротивляются Курляндская группировка, блокированный гарнизон Бреслау, миллионная армия Шернера все еще держится в Чехословакии. Но это агония. Конец войны рядом. Четыре долгих года мы терпеливо ждали его, а тут в самые последние дни силы будто иссякли. Всех била лихорадка: когда же придет самая главная новость войны? Целыми днями никто не выключал репродукторы. Ждали. Черные бумажные тарелки замолкали только ночью, когда радиотрансляционная сеть прерывала работу.

В ту ночь на девятое мая я проснулся от непонятного шума, который доносился с улицы. Выскочил наружу. Мимо наших домов, надрываясь клаксонами, носились взад-вперед аэродромовские грузовики и «виллисы». Сидевшие в них военные на ходу палили в небо из ракетниц, что-то кричали; но разобрать можно было только одно: Победа! Это было еще не утро, а лишь предрассветные сумерки. Но улицы уже запрудил народ.

«Всюду раздавались радостные возгласы и песни, чего раньше не было. Люди с веселыми лицами поздравляли друг друга с Победой. В восемь часов тридцать минут утра около клуба начался митинг. После митинга многие пошли в лес на маевку. Некоторые мои товарищи поехали в Москву, где проходил парад. Я же не поехал с ними, а катался на велосипеде весь день. К вечеру, когда зажглись огни, я пошел смотреть кинокартину «В шесть часов вечера после войны». Картина мне понравилась. В десять часов начался салют в Москве. Я его представлял так. Сначала небо осветило несколько десятков прожекторов. Потом грянули залпы орудий, и тысячи разноцветных ракет повисли в небе. Стоял мощный гул советских самолетов", которые, казалось, несли на своих могучих крыльях Победу...» Это цитата из моего собственного сочинения. Помню, как в самом конце учебного года наша классная руководительница, преподававшая русский язык и литературу, Софья Алексеевна Дьяконова, придя на урок, размашисто написала на доске: «Девятое мая — незабываемый день в моей жизни».