Сашины трофеи смотрелись иначе. То были зажигалки, губные гармошки, авторучки. Как-то он принес бинокль с делениями внутри, и куда бы ты бинокль ни наводил, все было видно только через их аккуратную сеточку.

— Это для измерения углов, — объяснил Саша.

Потом был офицерский планшет с карманчиками для компаса и карандашей и пачкой цветных открыток. На открытках в основном были изображены либо красивые девушки с корзинами цветов, либо уютные деревушки с красными черепичными крышами у подножия лесистых гор. На обороте — мелкая готическая скоропись и почтовые марки с суровыми лицами Гинденбурга и Бисмарка. Одно письмо начиналось так: «Майн либер Ганс!» — «Мой любимый Ганс!»

Поначалу я и Колька никак не могли взять в толк, каким образом Саша добыл свои трофеи. Знали, что летает он и на Берлин, и на Кенигсберг, и на Штеттин. Но ведь летает — не по земле ходит. Оказалось, все просто. Это раньше бомбардировщики нашего аэродрома ходили на задание прямо отсюда: под Смоленск, Вязьму, Гомель, Сталинград, на Курскую дугу. Но теперь фронт так далеко откатился на запад, что работать по целям приходится с аэродромов «подскока», используя для этого бывшие немецкие. И свои трофеи Саша обнаружил в брошенных казармах и блиндажах фашистских летчиков. Наверное, поэтому немудрящие открытки, зажигалки, губные гармошки говорили нам о наших победах больше, чем исковерканная трофейная пушка или сожженный танк. Ведь разбитая техника не годилась для дела, ее не было жалко оставить на поле боя. А вот личные вещи бросают только при паническом бегстве. И наш старший друг видел это своими глазами.

Однажды, вернувшись с задания, Саша привез кортик в серебряных ножнах с витой рукояткой из желтоватой слоновой кости. Стилизованное перекрестье кортика было выполнено в виде раскинувшего крылья орла с фашистской свастикой в лапах, а сам клинок сверкал зеркальной полировкой.

— Генеральская штучка, — с гордостью сказал Саша. — Для парадов готовилась. Нам с Колькой этот трофей очень понравился. Примеряя его к стеганым штанам, мы чувствовали себя парнями хоть куда. Нам было весело сознавать, что кто-то «там» готовился с этой изящно-хищной штучкой пройтись парадом по нашей Москве, а она вот оказалась теперь у нас, и мы можем делать с нею что захотим, даже щепить из поленьев лучину на растопку.

В тот вечер Саша был особенно щедрым. Перед уходом он протянул нам кортик, сказав:

— Оставляю на временное хранение. Только уговор: на улицу не выносить и не баловаться, оружие все-таки.

Обычно Саша улетал недели на две, но прошел месяц, потом второй, а молоденький лейтенант все не возвращался. Сначала мы объясняли это тем, что Красная Армия так быстро продвигалась в глубь Германии, что теперь нашим летчикам летать на отдых стало слишком далеко, вот они и перебазировались поближе к фронту, но обязательно рано или поздно вернутся сюда. Ждали писем. Их тоже не было. И вообще больше о Саше мы не имели никаких вестей. Никогда. Его трофейный кортик я видел в последний раз через несколько лет, когда, окончив школу, уезжал учиться в Москву. Колькина мать вытащила его со дна своего огромного сундука, где под пронафталиненными валенками, клубками шерсти и всяким другим нехитрым скарбом он терпеливо дожидался своего хозяина. Его серебристые ножны потускнели, витая ручка слоновой кости пошла мелкими трещинками, и даже зеркальный прежде клинок словно подернуло дымкой. Я повертел в руках некогда такую желанную вещицу, но почему-то не испытал того чувства радости, какое она вызывала раньше. Я вогнал клинок в ножны и услышал привычный мягкий щелчок.

— Храните его, вдруг Саша объявится, — сказал я Колькиной матери.

Она промолчала, но по ее вздоху я понял, что она в это не верит, но все равно будет хранить — как память о своем несостоявшемся зяте. И я вот тоже храню все эти годы подаренные Сашей цветные открытки с видами горных деревушек и готической скорописью на обороте: «Майн либер Ганс!» Удивительно, сорок лет прошло, но я, зная немецкий язык, кроме этой единственной фразы, не прочел в тех открытках ни одной строки. Не потому, что нелюбопытно, просто не хотелось лишний раз убеждаться, что подарок моего старшего друга раньше принадлежал кому-то еще. В моей же памяти они должны быть связаны только с ним.

Странно, но мысль о том, что Саша мог погибнуть, никогда не приходила в голову ни мне, ни Кольке. А уж кто лучше нас, мальчишек, знал, что такое могло случиться. Мы не раз видели возвращение израненных самолетов. Даже с земли на их крыльях, хвостах, фюзеляжах были видны заплаты, а то и рваные пробоины. Зеленый деревянный забор с часовыми на вышках, что отгораживал аэродром от шоссе, был непреодолимой преградой для кого угодно, только не для нас. Мы знали в нем заветные лазейки, прошмыгнув через которые уже легко было пробраться I к огромной свалке чуть правее взлетного поля. Тут покоились останки машин, которые, как поется в песне, на честном слове и на одном крыле сумели все-таки дотянуть до родного порога, где силы навсегда покинули их. Все, что еще можно было использовать, с них сняли, а пустые гулкие тела, покореженные крылья и стабилизаторы сволокли сюда. Среди этих бесформенных груд металла мы разыскивали нужные нам куски плексигласа, шарикоподшипники для самокатов, стреляные гильзы. По пробоинам мы научились определять, как самолету были нанесены смертельные раны. Пулеметные и винтовочные пули оставляли в дюрале небольшие круглые отверстия с вмятыми краями на входе и вывернутыми на вылете. По этим признакам было легко определить, стреляли с земли или сзади, с наседавшего истребителя. Пробоины от авиационной пушки были значительно большего размера и рваными по краям. Осколки зенитных снарядов раздирали металл в клочья. И все-таки мы не верили, что эти пули и эти снаряды могли настигнуть и нашего друга.

Поездки в Москву были для нас проблемой. Казалось бы, и расстояние небольшое, но автобусы в ту пору не ходили, а если везло и подбирал попутный грузовик, то удовольствия от этого было немного. Гражданские автомобили тогда редко ездили на бензине — все больше на дровах. Высокие газогенераторные баки крепились рядом с кузовом на подножках кабин. Их загружали дровами, поджигали, и образовывавшийся при этом газ подавали в двигатель. Видимо, энергии в газе было мало, потому что нахохлившиеся машины ездили неохотно и медленно, они постоянно чихали, задыхались в угаре, останавливались, требовали все новые и новые порции дров. Этими мелко напиленными чурбачками всегда было завалено дно кузовов, так что негде было сесть и всю дорогу до Москвы нужно было трястись на корточках.

А в Москву нам было необходимо, потому что там почти каждый вечер бывали салюты. Смотреть их мы обычно ездили на электричке. До ближайшей станции идти приходилось километров шесть, так как из-за аэродрома нужно было делать большой крюк по лесу. В одном месте тропа шла через кладбище летчиков — всего двадцать — тридцать могил под вековыми елями. На некоторых могилах стояли красные пирамидки с клееными деревянными пропеллерами от настоящих аэропланов. Иногда даже в полном безветрии пропеллеры начинали почему-то тихо вращаться. И от их необъяснимой тревоги в этом угрюмом лесу становилось еще более жутко.

Тот факт, что могил в лесу было совсем немного, лишний раз укреплял нашу уверенность, что с Сашей ничего не произошло. Нам как-то не приходило в голову, что летчики погибают совсем не так. как, допустим, пехотинцы, что порой от них не остается ничего, что можно было бы предать земле, что смерть они встречают вдали от родных аэродромов, что, наконец, останки их вместе с обломками машин будут находить в земле Украины, Белоруссии, Прибалтики и через десять, двадцать и даже через сорок лет после войны.

Честно говоря, обо всем этом мы догадывались, но просто заставляли себя верить в лучшую судьбу наших старших друзей, их непобедимость и стояли на том неколебимо.

Мы любили приглашать летчиков к себе в школу. Актового зала у нас не было, поэтому встречи чаще всего проходили поклассно, и это как-то сразу настраивало на доверительный разговор, который никогда не получался при бестолковом всешкольном скоплении нашей галдящей и плохо управляемой публики. Летчики всегда приезжали группой, так что у каждого класса был свой гость.

Вот так однажды к нам в шестой пришел капитан лет двадцати пяти. Высокий, поджарый, схваченный скрипящими ремнями новой портупеи, он, от начищенных до блеска хромовых сапог до хорошо пригнанной отутюженной гимнастерки, поразил нас своей неуловимо франтоватой выправкой. На груди у него не было ни орденов, ни орденских планок, только золотая звездочка на алой колодке. Так близко Героя Советского Союза мы видели впервые. Мы знали, сколько требовалось сбить вражеских самолетов, чтобы быть удостоенным этого высокого звания, и приготовились слушать захватывающие истории о воздушных боях, в которых наш капитан, несомненно, одерживал блестящие победы. Однако он с этим не торопился. Обрисовав общее положение на фронте и выразив уверенность, что весной войне придет конец, он стал рассказывать о своих замечательных фронтовых товарищах. Наконец, набравшись храбрости, мы спросили:

— За что вам присвоили звание Героя Советского Союза?

— Я совершил около трехсот боевых вылетов...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.