Короткие рассказы

— А помнишь, как Мишка?.. — Мишка слыл асом по трамвайным проделкам.

— Помню, — сказал я и ничего не добавил, потому что о судьбе Мишки мы ничего не знали.

Милиционер, дежуривший на площади, раза два внимательно посмотрел на нас — все-таки город прифронтовой, а эти парни топчутся столько времени на одном месте и о чем-то переговариваются. И в тот самый момент, когда из кинотеатра «Аре» вышли зрители, что-то вдруг поднялось в моем сердце, застучало в висках и я... поспешил навстречу трамваю. Я пробежал несколько метров за ним и, чувствуя, что уже задыхаюсь, вскинул свое легкое тельце и ощутил ногами опору буфера. Я обонял запах краски, почти касаясь лицом борта трамвая, и краем глаза видел толпу, остановившуюся у мостовой и наблюдавшую за мною. Я ожидал грозного милицейского свистка и обычной брани вдогонку. Но все молчали. Наконец до меня донеслось:

— Смотри-ка, ожили! Уже хулиганют. — Но эти слова были сказаны ласково, как поощрение. Их произнесла бабка в плюшевом жакете, закутанная по глаза платком.

— Нет, нас не победишь! — торжественно добавил инвалид на протезе.

Вагоновожатый увидел в зеркальце мои раскинутые руки, обнимающие вагон, и притормозил. Теперь я ехал медленно, как на параде. Среди толпы сновал мой товарищ Костя и возбужденно объяснял:

— Мы с ним из одного класса! Мы с ним еще до войны «на колбасе» катались! — Он явно пытался примазаться к моей славе.

— До войны нельзя было, — назидательно произнес милиционер, — а сегодня я разрешаю... для поднятия духа нашего не сломленного блокадой населения.

— Спасибо, товарищ милиционер! — выкрикнул я, услышав его последние слова А когда трамвай уже совсем заворачивал за угол, я, резко вывернув голову, разглядел на тротуаре девочку в голубом берете. Она так восторженно смотрела на меня, как еще никогда и никто на меня не смотрел.

Незримое поле

Клавдии Сергеевне

На Васильевском острове сквозь густую зелень разросшихся деревьев проглядывают постройки больницы, воздвигнутые в конце XIX или в начале нашего века. Крепкая, добротная кладка. Для меня это не только больничный городок, а места, связанные с жизнью моей матери в е блокадные, самые тяжелые дни... Она здесь работала.

Я уверовал, что страшно человеку ощутить себя вознесенным на гребень счастья, потому что с этого гребня позже можно лететь в зияющую пустоту провала. Разве не так случилось со мной в солнечном июне в Болгарии, когда все, казалось, любили меня и дарили свою ласку. «За братство! За дружбу! Навсегда!» В тот самый миг я и получил известие из дома, что мама умерла. Не было самолета из Софии на Ленинград. Мои друзья не отходили от меня, заботливо выясняли, как же меня отправить. Наконец сказали: «Ты полетишь на грузовом самолете с ящиками черешни прямо в Ленинград...»

Втиснутый в одинокое кресло среди ящиков с ягодами, распространяющими аромат, я лечу растерянный, несчастный... Самолет садится в Ленинграде где-то на краю летного поля, я подхватываю чемоданчик, спускаюсь по трапу и иду по направлению аэровокзала. Прохожу через зал, меня никто не останавливает — ни пограничники, ни таможенники. Сажусь в такси и называю свой адрес. Всю дорогу до дома в моем воспаленном мозгу не думы о матери, а переживания, что меня сейчас арестуют за незаконный переход границы. Странно устроена человеческая психика...

Я провожал гроб матери от главного здания ее больницы. Шел по широкому и длинному двору в черном костюме, занесенному белым тополиным пухом. Я ступал по хрусткому шлаку, по гравию, по притоптанной земле, и каждый поворот, фасад, «подсобка» напоминали мне о матери, о ее хлопотливой работе здесь, в больнице.

Какой путь совершала она в непроглядные зимние утра! По Большому проспекту Петроградской стороны, через Тучков мост, по 1-й линии, сворачивала на Большой проспект Васильевского острова и брела по его бесконечному простору до 27-й линии. Путь голодного человека вдоль вмерзших в сугробы трамваев, разбитых, задымленных кварталов, мимо Невы, где копошились с саночками и ведрами горожане, добывая из проруби воду. И начинался новый день с новыми смертями, с молениями умирающих и с их детской надеждой на всемогущество матери.

...Медленно движется катафалк...

…Была у меня до войны учительница немецкого языка, Эльвира Иосифовна. Из петроградских немок. Мы — несколько малых детей — к ней ходили и зубрили немецкую грамматику, а также пытались беседовать на обиходные темы. По-русски при ней нам запрещалось говорить и, может быть, из нас и вышел бы толк, проучись мы с ней подольше. Во всяком случае, когда мы устраивались возле нее в маленькой комнате на диване, и она читала нам сказки братьев Гримм, мы сидели, как завороженные, и пытались постичь сокровенные тайны языка.

Эльвира Иосифовна была одинока и очень следила за своей внешностью. Косметики она на себя не жалела. Ее массивный нос вдвое увеличивался от обилия пудры и кремов, которые она употребляла. Время от времени она доставала зеркальце с длинной ручкой и благосклонно разглядывала себя.

С началом войны я перестал к ней ходить, но поздней осенью моя мать, открыв на стук дверь, с ужасом увидела Эльвиру Иосифовну, съежившуюся, ссохшуюся. Ее лицо, лишенное всяческих женских ухищрений, выглядело чистым и беззащитным. «Я умираю... Возьмите меня к себе в больницу...» «Успокойтесь, голубушка», — сказала мать, хотя видела ее обреченность.