На экране возникло цветное, очень яркое небо. Облака, нарядные и пушистые, медленно вращались по кругу. Тревожно, приглушенно и отдаленно пели электронные инструменты.
Внезапно облачный бег замер. И камера медленно пошла вперед. Экран стал пронзительно синим, и только в центре его белело лохматое пятнышко, напоминавшее раскрытую коробочку хлопка или далекий разрыв зенитного снаряда. Музыка оборвалась. Исчезло небо. Во весь экран смотрели теперь живые влажные глаза человека, опушенные огромными ресницами, мохнатыми и черными. В глубине карего глаза отражались облака, небо.
В зале слышен стал щелкающий ход метронома.
Это было здорово снято, и зрители зааплодировали.
А камера тем временем отодвинулась, и Чикашвили узнал себя. У него было безмятежное выражение лица. Смуглые щеки обрамлял белый шлемофон. Голова проектировалась на фоне синего неба. И только легкий переплет пилотского фонаря совершенно четко определял место действия: летчик был в полете.
Впрочем, это идиллическое созерцание продолжалось, может быть, секунду или две, а потом небо качнулось, и горизонт побежал-побежал-побежал вправо. Машина легла в глубокий вираж. И эффект присутствия был передан так точно, что кто-то в зале даже охнул...
Потом самолет опрокинулся на спину: небо оказалось внизу, земля — наверху.
Тихая музыка совершенно точно сопровождала темп движения машины.
Вот земля побежала вниз, заняла весь экран, зеленый ковер на мгновение наполнился деталями — был виден блеснувший ручеек, желтый мостик без перил, пыльная тропинка, и снова экран заполнился небом. Самолет лез к солнцу, к облакам. Это была петля, завязанная на очень малой высоте. В какой-то миг Чикашвили подумал: «Черт, скорость маловата. Сейчас зависну». И моментально вспотевшей ладонью ему захотелось чуточку подобрать ручку на себя, увеличить вращение. Но тот, другой, экранный Чикашвили делал все правильно, и самолет, замкнув вертикальный круг, легко закувыркался в серии восходящих бочек.
В какой-то момент электронные инструменты смолкли, и тогда запела одинокая грустная скрипка. Сделалось тревожно, радостно и как-то не по себе.
А самолет уже снизился к земле и несся над самым летным полем, может быть, всего в каком-нибудь метре над травой. И вдруг мелькнуло во весь экран лицо — крупное, белое, восторженное, потом — рыжая голова женщины с фаянсовым оскалом молодых зубов, профиль милиционера, детские головенки, и все слилось в розово-зелено-белую пелену...
Самолет вскинулся вверх и стал медленно растворяться в лучах солнца, машина искрилась, окутывалась радужной оболочкой, таяла.
Скрипку сменили электронные инструменты.
На экране появилось лицо женщины. Она говорила по телефону. И в зал упали первые звуки человеческого голоса:
— Его нет. Он на полетах. Пожалуйста, позвоните позже.
И снова зрители увидели самолет. Машина отвесно валилась к земле.
Крупно — лицо летчика. Строгое лицо.
Земля. Еще далекая, еще мутная, будто не в фокусе.
Снова лицо летчика. От виска к губе тянется капелька пота.
Летчик глотает слюну.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
С директором Днепропетровского агрегатного завода Николаем Александровичем Вахрушевым беседует специальный корреспондент «Смены» Леонид Плешаков