Финансист на четвереньках

– Да, сэр. Ей отвели отдельную комнату, и ее кормят, сэр, как я сроду не ел. Таскают ей бифштексы по три доллара за штуку. И виски. И не какое-нибудь. Я сам ездил в город, чтобы специально купить ящик виски «Канадиэн клаб». Хотите верьте, хотите нет – специально для собаки. А эти двое, они с того ранчо. Все время что-то мастерят в большой комнате, и туда Джэффи никого не пускает. Он все время ходит как именинник. Говорит, обождите, ребятки, скоро мы развернемся. Я вам все сказал, сэр, все. Клянусь своим именем Коротышки Робинса. Вы только оставьте меня у себя, мистер Спарк, а то Джэффи...

– Я бы вас оставил, мистер Робине, но вы не умеете держать язык за зубами. Сегодня вы пропели все, что знали, мне, а завтра...

– Клянусь вам, мистер Спарк, – глаза Робинса молили, – только оставьте меня, я вам докажу.

– Ну хорошо, раз вы так просите, придется оставить вас здесь. – Спарк вытащил пистолет.

– Не надо-о-о!

Вопль Робинса рванулся вверх и, ударившись о стенки подвала, перешел в шепот. Щелкнул выстрел, Коротышка Робине дернулся раз-другой на столе с циркулярной пилой и затих.

Джек Спарк сунул пистолет в карман и вышел из подвала. Ему нужно было хорошенько все обдумать.

Прежде чем Джо Джэффи открыл глаза и выпрыгнул из постели, рука его уже нащупала автомат. Внизу слышались выстрелы. Кто-то тяжело взбирался по лестнице.

Джэффи рванул дверь в соседнюю комнату. Беллоу в расстегнутой пижаме медленно сползал с подоконника, словно кто-то осторожно тащил его за ноги. Струйка крови стекала у него по лицу.

Нестерпимо громко хлестнула по ушам автоматная очередь, и с тонким звоном посыпались стекла. Джэффи метнулся к другому окну. В темноте двигались тени.

Дверь затрещала и подалась. Джэффи поднял автомат, но почувствовал толчок в грудь. В голове промелькнула мысль об Акционерном обществе бессмертия и погасла.

Дверь с грохотом упала, и в комнату ворвались люди. В темноте никто не заметил, как по лестнице клубком скатилась собака и исчезла, растворилась в ночи...

Было жарко, и Гроппер высунул язык. Язык был длинный и подрагивал при каждом вдохе и выдохе. Он не спеша плелся по обочине дороги. Внезапно мышцы его напряглись. Прежде чем кора больших полушарий мозга шестидесятивосьмилетнего финансиста смогла проанализировать сигнал возбуждения, Гроппер уже гнался за серой худой кошкой. Тоненько царапнули коготки о кору, и вот она сидит на ветке клена, насмешливо глядит на неуклюжего пса.

Финансист смотрит на кошку, и в ее изогнутом дугой хвосте ему чудится кривая биржевого курса. Кривая, идущая вниз.

Кошка сидит на дереве и смеется над ним. Почему, разве у него сдвинулся набок галстук или расстегнулись брюки?

И тут впервые с того момента, когда его голова, человеческая голова, оказалась в фиксаторе аппарата, он понял, что не одет. Он голый. На нем нет ни белья, ни носков, ни рубашки, ни костюма, ни шляпы, ни галстука. Ничего! Он голый, он слегка прикрыт коричневатой гладкой шерстью, но она не заменяет одежды. Но даже не в одежде дело. Она сейчас не нужна ему. Не помчишься же за кошкой в смокинге и не станешь грызть сухую кость на обочине, поправляя лапой сползающий на глаза цилиндр.

И тем не менее острое ощущение наготы не покидало его, страшной наготы, когда кажется, что ты вывернут наизнанку и выставлен напоказ, и все тычут пальцами в твой желудок, печень и трепыхающееся сердце.

И тут в маленький собачий мозг, в котором свободно уместился духовный мир и опыт пожилого миллионера, потихоньку пробралась колючая, страшная мысль.

Эта мысль, раз пробравшись в мозг, начала ворочаться в нем, нагло, по-хозяйски устраиваться, как устраивается новый владелец в только что купленном доме.

Гроппер почувствовал, что безвозвратно теряет себя. То, что делало его Фрэнком Джилбертом Гроппером, исчезало, но что же оставалось? Он этого еще не знал. Но он знал теперь то, что составляло его духовный мир, его «я», его живой мир чувств и страстей. Это были его деньги, которые ему уже не нужны и которых он все равно не может иметь. С деньгами уходило, расплывалось самосознание.