— Черти тя задери, непутевого! Спи!

Чего еще от бабки услышишь? Серега завалился на кровать, добросовестно закрыл глаза, и вчера бы сон вмиг закачал, унес бы его в ватную липкую страну, но сегодня не спалось Сереге — думалось. О жизни. О судьбе. Вот живет он как хочет, и никому до него нет дела, никто не постоит над ним, не спросит, а хорошо ли ему на свете. Никто не пожелает доброй ночи и светлого дня. А заболеет он? Кто напиться даст, кто прохладной ладонью коснется горячего лба? Никто. Никому он не нужен с тех самых незапамятных времен, как умерла мама. Серега заворочался, завздыхал: во сне ли, наяву почувствовал ее ладонь, голос услыхал милый: «Ну, что ты, сынок?» Что-то юркое проползло по щеке, Серега сердито утерся: сто лет не плакал, с тех самых пор, как отец остановился на пороге: «Ну, пошел я?» И ушел. Не за синие моря и высокие горы — в соседний совхоз, к Зойке-продавщице. И бог с ним, с родителем,— отрезано, забыто. И шут с ней, с Зойкой,— подавится ворованным счастьем. Так сказал себе Серега и вздыхающей по ночам бабке кричал ожесточенно в дверь: «Ну чо, чо ты?!»

Серега, старчески кряхтя, уселся на постели: да что это с ним?! Ворочалась и бабка Груша на детской своей кроватке. «Ба!» — вздумал по привычке на весь дом грянуть Серега, но опомнился: напугает. И повздыхал: впервой, что ли, пугать ему старую? Сколько она из-за него натерпелась. «И по имени не назвал»,— вдруг вскочил, забегал босоного по комнатке Серега, и наехала, тоже вдруг, как всегда случалось у него, жалость к бабке, одинокой, маленькой.

— Бабка, бабка, — бормотал, качая лохматой головой Серега.— Как же так, а?

Как же так все вышло, что рядом жила бабка, да не замечалась. Охала, скрипела, кряхтела, болела, а ему все равно, ему, внуку окаянному! Так ему и надо! Завтра вот на капусту бросают — страшно, тошно с непривычки, аж в горле горит, как вспомнит про завтра, а с кем поделиться? Кого спросить, кому открыть смятенную душу? Один-разъединственный есть человек, да и тот — бабка.

— Ба-а, — непривычным шепотком спросил темноту Серега. Подождал, сунул голову в фанерную дверь. Бабка свернулась калачиком, руки под щекою, спала. И таким сиротством дохнуло вдруг на Серегу — упал бы, грохнулся перед ней на колени и башкой об пол, об пол! «Ты прости, прости меня, бабка, за все!»

Серега постоял, хороня дыхание, чтобы не побеспокоить человека, на цыпочках начал пятиться, и вдруг (все-то к нему вспрыгивает вдруг!) озарило его воспоминание: синий мартовский день, сосулины, капель, парные сугробы, а они с Катькой притаились за трухлявым сараем. Бабка колобком катится по двору, а он, Серега, вырыл на тропке ямку — «рухапку». До сих пор чувствует, как стыла, натягивалась кожа на затылке: «Ну?!»

Месяц тогда хромала бабка. За бок держалась, ходила криво. Катька плакала, а он... Серега скрипнул зубами: он посмеивался!

...Долго сидел Серега в саду на гнилой скамеечке. Шарик, иль Бобик, иль еще какой приблудный Тузик лез с поцелуями, и, обнимая его, пахучего 14-репейного, Серега все что-то бормотал неразличимое. Потом забрался в окно и едва" закрыл воспаленные глаза — затрясли, задергали:

— Вставай, что ли!

Сел, деревянный, зажмуренный, ловя чуткими ноздрями любимый запах картошки с луком. «Гы-ы!» — засмеялся и приоткрыл один глаз. Бабка — лицо в сморщенный кулачок—помаргивала голубенько, незамутненно.

— Ба! А ты красавица была!— закричал Серега, цепко хватая бабку за плечи и целуя ее куда-то в щеку, в лоб. Бабка обмякла, суетливо выбралась из мужицких его объятий. Лиловые губы ее подобрели в улыбке: видно, вспомнила. Серега радостно захохотал:

— Ага! Дрались из-за тебя парни, да?

— Да ну тя! — смутилась она. — Ешь давай, бригадир в окно стукал!

«Чтоб его стукнуло!»— забеспокоился Серега, и если б бабка присела рядком, участливо спросила б: «Что тебя гложет?» — сразу и вмиг поведал бы ей Серега про Катьку, про Васю-агронома, про маету свою, про нынешний день, который неведомо как начнется и как кончится. Но бабка уже трепыхалась с веником, носилась с посудой, выкатилась потом во двор к корове. Серега лениво ковырял картошку. Петухи орали как заведенные, мокрый кот, просыхая, дрых на печке. Шарик иль Бобик, всунув лапы в окно, заглядывал янтарным глазом. Шумели грачи на черных гнездах. Обычно начинался необычный этот день. Серега оделся, вдолбил ноги в сапоги, бросил пиджачок на узкое плечо и побежал мимо теплых домиков, что завивали в небо светлые дымки, мимо пятиэтажек — серых и холодных, выскочил на высокое шоссе — и дальше, дальше, к мастерской, возле которой гудели хриплые спросонья трактора, и стлался сизый мокрый дым несгоревшей солярки, и дядя Миша — кулаки в бока — поджидал Серегу:

— Опять, Сергеев? Гляди у меня!

Это вместо «здрасте». А что Сергеев, чего Сергеев? Сказать, что ли, нечего? Так подумал Серега и кинулся было в обиду, да вовремя спохватился: с криком-то и привычней ему, так страшно за новое дело приниматься.

— Пошел я?— бросил небрежно, и дядя Миша так же небрежно-сердито кивнул: валяй, валяй!

Серега уверенно подошел к синей «Беларуське», постучал сапогом по колесам, полез проверять солярку — баки под завязку, масло в норме. Серега оглянулся на бригадира: как он все успел и смог? Поймав его взгляд, дядя Миша шагнул озабоченно:

— Ну?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 12
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.