22 октября 1870 года родился Иван Алексеевич Бунин

В неуловимых переливах теплого сухого солнечного дня — первого дня августа — на юге Франции, в Грасе, Иван Алексеевич Бунин рассказывал во время прогулки своей спутнице, что первые его детские впечатления связаны с видом сухого жнивья в окне... Вспоминал это в бесконечном отдалении от тех мест, затерянных в глубине России, от того времени.

Сухое жнивье в окне, сухость летнего жара, свежесть, льющаяся в распахнутое окно, волны полевой свежести на открытом просторе... Все это обостренно воскресало как раз в период работы над «Жизнью Арсеньева», составившей целую эпоху в творчестве Бунина.

«Жизнь Арсеньева», роман со многими автобиографическими преломлениями, он писал, то преодолевая провалы настроения, остывая, мучаясь, испытывая колебания: а не остановиться ли на третьей книге, на четвертой?.. То, снова испытывая тягу, писал, чувствуется, страстно, с шибко бьющимся сердцем, вспоминающим вдали от родины первоначальную свежесть и прелесть юношеской, слепящей, почти сумасшедшей любви, заново переживая ее, полностью погружаясь в творимую жизнь.

...Перед Алешей Арсеньевым распахнуто движется солнечный простор полей с бесконечными копнами. Повествование ведется от первого лица: «Я безбожно горячил и сдерживал лошадь, потом пускал ее и на всем скаку махал через копны, в кровь рассекая ей бабки острыми подковами».

Алеша спешил с отчаянно бьющимся сердцем на именинный обед, где должен был увидеть свою любимую. Обед длился до вечера. Вечер, густея, незаметно перешел в песенную ночь. Зажгли лампы...

«Поздно ночью мы, точно сговорившись, встали из-за стола и сошли с балкона в темноту сада, она остановилась в его теплой черноте и, прислонясь спиной к дереву, протянула ко мне руки, — я не мог разглядеть, но тотчас угадал их движение... Быстро посерело после того в саду, хрипло и как-то беспомощно-блаженно стали кричать в усадьбе молодые петушки, а еще через минуту стал светел весь сад от огромного золотистого востока, раскрывшегося за ним над желтыми полями за речной низменностью... Потом мы стояли на обрыве над этой низменностью, и она, глядя на солнечно разгорающийся небосклон и уже не замечая меня, пела «Утро» Чайковского. Оборвав на высоком, недоступном ей звуке...»

Читая это место в пятой книге «Жизни Арсеньева», я невольно подумал: а ему, Бунину, как писателю, стилисту, ревнителю естества во всем, какой звук был недоступен? Какой-то, вероятно, недоступен, но не знаю какой... Все в романе живет как бы само собой, самоотверженно, освобожденно. Здесь не только привычная для Бунина образная плотность письма, но и одновременно с плотностью, точностью, насыщенностью текста непривычная для Бунина лёгкость, почти парение прозы. Особенно на страницах, посвященных молодой любви. Это парение не птицы, но дерева, его вершины, всей сквозной, шумящей кроны... Можно сказать, ощутима легкость дыхания кроны. Но дерево парит неотрывно от земли. Чистая, поэтичная, как бы взлетающая проза «Жизни Арсеньева» выросла на почве тяжкой, вязкой, скрывающей тайную силу плодородия и вместе с тем страдающей жестокой болезнью разорения, запустения. Именно эта почва дала Бунина-художника: провинциальная малогородная, деревенская, хуторская жизнь была с лихвой испытана им самим в конце XIX — начале XX века.

Известно, что Бунин — он не единожды сам отмечал это — прежде всего искал изначальный, камертонный звук всего произведения, тонко улавливал его, пытался его правильно взять. Только в этом случае возникала, усиливалась от страницы к странице тяга повествования, все шло, правильно развиваясь. Эта тайна возникновения изначального звука, изначального чувства не ограничивается рождением первой фразы (хотя писатель замечал, что для него «первая фраза имеет решающее значение»), но охватывает полностью все произведение, окрашивает и озвучивает его, всегда волнует в бунинской прозе.

Какой-то счастливо найденный, а точнее, в данном случае счастливо вспомнившийся, изначальный несравненный звук пронизывает всю «Жизнь Арсеньева». И когда роман кончается, этот изначальный звук продолжает длиться, звучать в пространстве, неизъяснимо томить душу...

Один из тех близких Бунину людей, кому он давал для прочтения только что написанные главы «Жизни Арсеньева» (однажды так совпало, что человек этот перечитывал автобиографическую трилогию Л.Н.Толстого), так ощутил разность прозы, связанной с жизнью писателей: у Бунина все безумней, «картинней». Есть в этом своя правда. Вместе с тем в «Жизни Арсеньева» Бунин, кажется, более всего приближается к пушкинской стихии. Презирая всякого рода шарлатанство в писательском деле, он всю жизнь отстаивал пушкинское направление в русской литературе. Но именно в этом романе, в его художественной ткани ощущается не то чтоб стиль Пушкина (стиль как раз иной и поэтика иная), но пушкинская раскованность, парение прозы...

И опять мысль возвращается к жизненной почве, освещенной зоркой проницательностью бунинского взгляда, изображенной им в прежних повестях и рассказах. Не будь этой почвы в бунинском наследии, и «Жизнь Арсеньева» не была бы столь значима в движении русской литературы. Значительность этой книги, ее ценность увеличиваются, она обретает большую корневую устойчивость в сияющем поле всего творчества Ивана Бунина.

Русская почва играла всеобъемлющую роль в духовной жизни Ивана Алексеевича Бунина. Ему в высшей степени свойственно было чувство родства, то есть принадлежности семье, роду, отчему краю, родной природе, русской классической культуре, всей многострадальной родине, всему народу. И это у него соединялось с космическим чувством пространства, времени и смертности человека, с обостренным чувством своей собственной смертности, с какой-то обнаженной редкой впечатлительностью, с трезвой зоркостью, порой нарастающей в ходе повествования. У Бунина есть стихотворение «Русская весна», написанное в начале нашего века. В этом стихотворении «скучно в лощинах березам, туманная муть на полях, конским размокшим навозом в тумане чернеется шлях». Естественное движение как будто обыкновенных слов; проза, неуловимо становящаяся поэзией. Некий переход. Проза-поэзия. И далее:

Там, среди улицы, лужи,
Зола и весенняя грязь,
В избах угар, а снаружи
Завалинки тлеют, дымясь.

Жмурясь, сидит у амбара
Овчарка на ржавой цепи.
В избах — темно от угара,
Туманно и тихо — в степи.

В словах начинает дышать, двигаться сырой, тянучий степной воздух. А точнее, воздух не самой степи, а особый, несколько смягченный воздух бунинского подстепья, столь хорошо известный и ему и многим его героям, родной воздух. В этом-то русском подстепье образовывался первоначально и характер Бунина, и его зоркое зрение, влюбленность в вещность, подробность, свежесть бытия, и обостренный слух, схватывающий самые отдаленные, невнятные звуки окружающего мира, и его богатый пластикой и цветом, роскошно озвученный, всегда предметный, будто излучающий лесной и степной запах крепкий язык. Такое зрение, слух, чутье в обостренном соединении хороши для лесника либо охотника, выслеживающего зверя или птицу. И тогда зрение, слух и чутье охотящегося человека и зверя почти уравниваются. Но в молодом Бунине эти качества встретились с тонкой, самолюбивой, исключительно впечатлительной, ранимой душой художника. Точно обнаженная сердцевина не окрепшего еще дерева душа эта была. И мать его, Людмила Александровна, говорят, молилась, чтобы бог поубавил Ванечке впечатлительности, хоть на самую малость притупил зрение его и слух: боялась за сына. Он и сам осознавал это свое обостренное восприятие огромного, обладающего свежестью и опасностью, грозящего жестокостью, не изведанного пока еще мира.

Как все вокруг сурово, снежно,
Как этот вечер сиз и хмур!
В морозной мгле краснеют окна нежно
Из деревенских нищенских конур.

Ночь северная медленно и грозно
Возносит косное величие свое.
Как сладко мне во мгле морозной
Мое звериное жилье!

Это пишет молодой Бунин в 1889 году. Но, кажется, на всю жизнь, даже обретя высокую культуру, сохранил он ощущение первозданной свежести и древности мира. Он не только на протяжении своего земного пути впитывал, осваивал мировую культуру, подобно суровому и отважному альпинисту старался покорить самые высокие, почти недосягаемые вершины в сфере прекрасного. И для этого постоянно поддерживал, неукоснительно развивал в себе чувство культуры. Одновременно с этим тоже постоянно развивал свой природный дар обостренности чутья, зрения, слуха и к тому же необыкновенной правдивости натуры. С детства наблюдая распадающиеся дворянские гнезда, разорение мелкопоместных усадеб и вырождение обедневших их хозяев, он, Бунин, интуитивно ничего не растрачивая, не теряя из того, что дали ему природа и культура, наоборот, развивал в себе врожденное и благоприобретенное. Совершенствовал свою натуру, доводя ее до высокого артистизма владения всеми этими качествами. В этом, по-видимому, одна из характерных черт Бунина — человека и писателя.

Прежде всего зрение — оно как бы заполняло его всего. В глуши, в приходившем в упадок хуторе Бутырки, где все вокруг, по воспоминаниям брата писателя Евгения Алексеевича, «заросло бурьяном, крапивой, татарками так же, как и сад... глушь, тишина, только сычи нарушали по ночам эту дремоту, да вблизи, прямо за сараями, была масса перепелов и коростелей. Я любил охотиться за перепелами с сетью и трюкалками подзывать их. Со мной Ваня пристрастился к этой охоте, и мы с ним, половив вечернюю зарю, обыкновенно собирались уходить на утреннюю зарю дальше». Евгений укладывался в амбаре коротко поспать, прикрыть глаза в эту быстротекущую летнюю ночь, а младший брат, Иван, не ложился, караулил зарю, беспокоился, бегал вокруг амбаров, всматривался, вслушивался, волновался, боялся зарю проворонить. А услышав первого петуха, может быть, самый невнятный далекий крик, бросался брата будить. Худенький, востроглазый, впечатлительный мальчик. И отправлялись они вдвоем, старший и младший, «целиком по ржам, по росе. Еще темно, уж перед утром идут, выслушивают, где лучший перепел».

Вот ведь откуда тянутся корни бунинской поэзии, насквозь пропитавшей, собственно, и всю его прозу. Может быть, эти ранние впечатления, память коротких летних ночей смутно подтолкнули потом Ивана Алексеевича, уже начинающего писателя, специально и подолгу изучать в деревне ночную жизнь. Этому изучению он отдавался со всей пристальностью и страстностью своей натуры, в залитые лунным светом и безлунные ночи приглядывался и прислушивался к движению теней, к голосам птиц и деревьев, к вкрадчивому перемещению мелких грызунов, ко всему многообразному, что творилось вокруг и что мерцало, роилось, дышало мириадами звезд над головой. В этой сокровенной ночной жизни его души вызревало, возможно, его собственное слово, та изумительная прелесть бунинского словесного ряда, которую не спутаешь ни с каким другим.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.