Таким вижу его на фоне ночных огней Граса во Франции, куда он попал вовсе не путешественником, где прошла глубоко драматическая линия его жизни и нелегкой судьбы русского эмигранта. Все те же пристально смотрящие, много понимающие, старающиеся запомнить каждую подробность, исполненные неукоснительной серьезности и непрестанной духовной жизни глаза Бунина на меняющемся, усыхающем, волевом, строгом лице. Исчезла бородка, усы. Осветилась лепка лица, выражающая подлинную суть. Рисунок глаз вычертила отчетливей, с чуть нависшими верхними веками. Цвет глаз стал прозрачней, что ли. И опять соответствие лица и всей внешности с тем, что выходило из-под пера. Возникает законченная правдивость личности, оставляющей свой неповторимый отпечаток на слове изреченном и начертанном.
Отчетливое зрение Бунина, его, по выражению А.Т.Твардовского, «взыскательный реализм», вырезая тяжкие пласты, провели глубокую борозду — саму линию его жизни. Он был беспощаден к себе, к окружающим, к близкому и даже любимому миру. В повести «Суходол» можно прочесть: «Для нас Суходол был только поэтическим памятником былого. А для Натальи?» И дальше: «Снова и снова рассказывала Наталья повести своей погибшей жизни». А в той же «Деревне»: «Ни луча света не вспыхнуло в Дурновке, где властвуют разорение, нищета, жестокость. Заболев чуть ли ни смертельно, Кузьма немедленно обнаружил отчуждение, отдаление Молодой. В первую же ночь болезни он очнулся, захотел напиться и постучал в стену, за которой обычно спала Молодая. На его стук никто не отозвался. «Но, боже мой, не безумие ли надеяться на жалость в Дурновке!» — с тоской думает Кузьма Красов...»
В поисках истинного слова, в верности правде Бунин, хоть и перемещался много, всю жизнь был словно бы прикован к изнуряющему и прекрасному литературному труду... И недовольство несовершенством найденного, содеянного неукоснительно являлось, прилетало откуда-то из глубины его души и мучило его, уподобляясь некоему орлу, клевало душу. Так мне казалось. Сам же Бунин говорил с горечью одному близкому человеку, «что не положил всю свою жизнь «на костер труда», а во многом отдал «жизненному соблазну». Было ли это минутным сожалением? Мог ли Бунин по сути своей стать писателем, не предаваясь «жизненному соблазну», кто знает?
Нынешнее значение Бунина в полной мере, кажется, никто не предугадал в начале века. Это при том, что очень высоко ценил его талант М.Горький, верил в его будущее Чехов... Лев Толстой не успел распознать в нем истинного, большого писателя, хотя по-человечески относился к молодому Бунину с симпатией и участием. Но и Горький, ценя его изобразительный дар, сначала, в пору подъема социально заостренной, обличительной прозы, опаленный жаждой героического, не видел определенного «лица» в бунинской прозе, а лишь некий «туман» вместо лица. И Чехов был достаточно сдержан в оценке сделанного к тому времени Буниным-прозаиком, скромно оценивал его реальное место в литературе. Толстого даже раздражала описательность Ивана Алексеевича.
Бунинская же сила и значительность как раз и проявляются в этой продолжительности запечатленной текучей жизни, переливающейся из одного повествования в другие, длящиеся, как муравский шлях... Все это обобщено и единственно, осязаемо и как бы слегка размыто в бесконечном сквозном пространстве, по которому, теряя силу с каждым шагом, слабея, в каком-то полузабытьи движется Анисья Минаева из «Веселого двора» к своему непутевому сыну — печнику Егору, нанявшемуся караулить помещичий лес в Ланском.
Бунинская проза 1910 — 1916 годов — его особое глубокое открытие той жизни, которое за него никто не смог бы сделать: ни Л.Толстой, ни Чехов, ни современные ему народные писатели (последним не хватало ни бунинской культуры, ни его таланта увидеть человека в тесной связи со всей вселенной, а не только клочком малой земли). Это был особый бунинский материк в русской литературе, в котором воплотилась и «его скорбь и жажда — быть вселенной, полями, морем, небом...», и «сладостная боль соприкасанья душой со всем живущим», и «порывы воссоздания» в славе всего живого, братского, исчезающего...
Должен сказать, что как читатель никогда я не чувствовал пресловутой холодности и отчужденности бунинского творчества. Холодность и сдержанность, строгость формы — вещи разные. Замкнутое выражение лица и крахмальные воротнички вводят в заблуждение. Открытый Буниным «материк», на мой взгляд, некий определяющий магнит внутри всего его творчества. И сила того притяжения велика. Не будь ее, и все позднейшее, замечательное, созданное Буниным, быть может, оторвалось бы, распылилось в мировом пространстве при всей своей художественной силе, изяществе и совершенстве.
Душа Бунина, метафорически говоря, прилетает с первыми весенними птицами в родное подстепье. А точнее, обитает здесь, в местах, где когда-то завязалась, соткалась ее первая память.
В 4-м номере читайте о знаменитом иконописце Андрее Рублеве, о творчестве одного из наших режиссеров-фронтовиков Григория Чухрая, о выдающемся писателе Жюле Верне, о жизни и творчестве выдающейся советской российской балерины Марии Семеновой, о трагической судьбе художника Михаила Соколова, создававшего свои произведения в сталинском лагере, о нашем гениальном ученом-практике Сергее Павловиче Корллеве, окончание детектива Наталии Солдатовой «Дурочка из переулочка» и многое другое.
10 августа 1895 года родился Михаил Михайлович Зощенко
26 октября 1880 года родился Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый)
15 апреля 1886 года родился Николай Гумилев
Жизнь замечательных людей
Надо обсудить
Савва Дангулов — «о нашем времени, о тревожном и яростном мире...»