Постоянные перемещения и вместе с тем какая-то жуткая, зачарованная неподвижность ощущаются в прозе и стихах Ивана Бунина. И зов земли, так предельно точно выраженный в «Пахаре»:

...По борозде спеша за сошниками,
Я оставляю мягкие следы —
Так хорошо разутыми ногами
Ступать на бархат теплой борозды!

В лилово-синем море чернозема
Затерян я. И далеко за мной,
Где тусклый блеск лежит на кровле дома,
Струится первый зной.

Судя по всему, он страстно желал насладиться основательной жизнью на природе, близостью к земле, может быть, даже на время испытать жизнь подлинного земледельца и носителя поэзии. Пережить душой хоть в какой-то мере то, что с такой полнотой удалось ощутить, пережить в радостные годы зрелости Льву Толстому. Но Бунину этого не было дано, и он со всей страстностью и впечатлительностью своей натуры принялся воссоздавать в художественном слове ускользающую почву, утраченный дом, все разветвленное, полузабытое в годы разорения и запустения родовое древо, которому принадлежал. Это было стоическое единоборство художника, обладающего нетленным словом, с разорением, запустением, исчезновением жизни. Прежде всего он искал устойчивость, крепость жизни. О своих предках писал, что они «всегда были связаны с народом и землей». Его ранние небольшие литературно-критические этюды не случайно посвящены его землякам: поэту-самоучке, елецкому мещанину Егору Ивановичу Назарову (впоследствии он стал прототипом Кузьмы Красова, героя повести «Деревня»); воронежскому поэту Ивану Саввичу Никитину, влияние которого испытал в первоначальном стихотворчестве; замечательно одаренному писателю Николаю Васильевичу Успенскому, написав о нем очерк «Забытый человек»,

В Бунине шло незаметное, медленное накапливание материала. И герои его ранних литературно-критических опытов тоже, очевидно, в круге этого накапливания. «Все они, — писал Бунин, — люди, крепко связанные с почвой, получающие от нее свою мощь и крепость».

Подстепье с его уездными городами, деревнями, хуторами, отрезанными во время больших снегопадов от всего мира, люди подстепья, истории и песни подстепья, народный язык подстепья с живущими в нем старинными словами — все это рождало в нем особое, похожее на невнятную тягу-тоску, ранимое чувство. И потом он на всю жизнь одержим был незатихающим чувством этих мест. От этих мест, от этой земли и этого неба и «Антоновские яблоки», и «Веселый двор», и «Чаша жизни», повесть «Суходол», и поэма «Листопад», и «Ковыль», и «Сенокос», и «Одиночество...». И обработка народной песни «Два голоса», и написанное по мотивам былины «Илья и Святогор»... И пронизанная поверьями, самим духом этих мест, плоть от плоти подстепья с его ночными мистическими страхами и бесстрашной удалью баллада «Сапсан».

Как заживилась, воспиталась удивительная чуткость к жизни, безупречный вкус в нелучшее, смутное время, в глубине захолустной России у молодого человека, пусть даже столь одаренного, как Бунин? Конечно же, в этом сыграли свою роль и природа, и одиночество, и русская классика, и семья — все вместе. Мать Людмила Александровна, познакомившая его с русской поэзией. Книги Пушкина, Лермонтова, Некрасова... Рассказы отца Алексея Николаевича, принимавшего участие в обороне Севастополя и встречавшегося там с Л.Н.Толстым. По странному стечению обстоятельств в детстве отец Бунина немного знал и Н.С.Лескова, когда-то учился с ним в Орле в одной и той же гимназии, из которой, однако, ушел с первого же класса. Человек он был умный, вспыльчивый, по словам сына, и «редкой душевной прямоты».

Не только дикий древний ветер подстепья овевал душу Бунина смутной полынной тоской-одиночеством, но и беспокойный, тревожный, свежий ветер просвещенной России срывал с места, наполнял все существо мечтами о неизвестной, свободной, светлой жизни... Тяга эта была неодолимой. Он много и пристально читал, о многом думал. Чувство, что где-то неподалеку, рядом, по сути, живет, работает, мыслит Лев Толстой, не давало ему покоя. И вот однажды страстно захотел повидать Льва Толстого и с великой откровенностью поговорить с ним. Из своего захолустья, горяча, загоняя лошадь, помчался-полетел в Ясную Поляну. Но по дороге его охватил страх перед Толстым,, и он повернул назад. Домой возвращаться было поздно, и он провел ночь в Ефремове на скамейке в каком-то сквере...

Он еще познакомится со Львом Николаевичем, даже на время сам станет толстовцем, многое претерпит, испытает, передумает и через много лет напишет замечательную по чувству и непредвзятости мысли книгу «Освобождение Толстого?» В ней он нарисует жизнь Льва Толстого как безмерное расширение личности, выходящее за пределы смерти...

О чем думал тогда Иван Бунин в ночном уездном Ефремове, в пустынном сквере, на скамейке, под открытым небом, оживленным роением звезд, среди которых мерцали и его любимые Стожары? Что прозревала в одиночестве его душа, склонная к созерцательности, почти никому не ведомая, затерянная в глубине российского захолустья?

Он делал первые литературные шаги в конце восьмидесятых годов, когда жили Лев Толстой, Салтыков-Щедрин, Лесков, Яков Полонский, Владимир Соловьев, Глеб Успенский, Короленко, Чехов... Высокие художественные критерии воспринимались не умозрительно, не в дымке прошлого.

С особой пристальностью Бунин следил за творчеством Чехова, который был ему ближе по возрасту (десятью годами старше), плодовит, неисчерпаем, безошибочно чувствовал признаки и характеры движущегося времени, запечатлевая их с безукоризненной точностью и тактом. Благодаря исключительной талантливости, абсолютному слуху и памяти на разговорную речь и, наконец, благодаря редкому по верности художественному вкусу Чехов умел преобразовывать весь этот жизненный сор в подлинно большую литературу. Делая это без претенциозности, не морализируя, с каким-то особым, чеховским скромным изяществом. Все это близко было молодому Бунину, органично для него: чеховские рассказы дышали откровением.

Бунина подняла как писателя в глазах современников на некую новую высоту повесть «Деревня». Повесть сделалась знаменитой, в некотором роде образцом. Писал он ее с великим нервным, духовным и художественным напряжением. Заканчивал вторую часть в период тяжкой болезни матери. Некоторое время пробыл в Ефремове, уехав за несколько дней до ее кончины в Москву.

«Деревню» он закончил, работая по 12 часов в сутки, к осени 1910 года, уже после смерти матери и за два месяца до смерти Льва Толстого.

Как бы отнесся к бунинской «Деревне» Толстой, если бы успел прочесть ее? Бунин не идеализировал крестьянина, как это делал Лев Николаевич, он безжалостно высвечивал все стороны крестьянской жизни и крестьянской души. Написав «Деревню», Бунин совершил некий важный поступок в своей литературной жизни, который навсегда вошел в историю большой русской литературы. Сам талант Бунина в «Деревне» приобрел большую глубину и масштабность, которых раньше от него многие, быть может, не ожидали. М. Горький писал: «Помимо первостепенной художественной ценности своей «Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом — быть или не быть России? Мы еще не думали о России — как о целом, — это произведение указало нам на необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически».

Так сталось, что очерк этот о Бунине складывался и писался в разных краях: в ефремовском подстепье, у Черного моря, в звенигородском Подмосковье... Лицо Бунина каждый раз представлялось мне иным, оно менялось. В подстепье мне виделся нежный юношеский овал лица, мягкие волосы, тревожная серьезность в молодых глазах, томный пушок над верхней губой... В Подмосковье он виделся мне более сухощавым, подтянутым, с лицом, утратившим нежный овал юности, более определенным, с заострившимися чертами, с углами и тенями. Появились усы и бородка, некоторая выхоленность, сочетающаяся со скрытой нервностью, издерганностью. Взгляд, по-прежнему и даже больше выражающий какое-то глубоко серьезное отношение к жизни, к миру, всматривание... Все большая худоба, черты выносливости, жесткой очерченности, некоторой горечи, как будто он все время улавливает далекий запах полыни... Люди, хорошо знавшие его, не раз отмечали, что лицо Бунина описать трудно, так же, как четко определить цвет его глаз: голубой, серый, зеленоватый, но неизменно светлый. Отмечали неуловимость, «многоликость», подвижность его облика. Другое выражение, почти всегда присутствующее в его лице, во взгляде: «я смертен». Вот что, быть может, объясняет эту постоянную неулыбчивую, глубокую серьезность бунинского лица, взгляда... Постоянное видение «края жизни» — смертного конца ее.

Остро чувствуя бег, течение времени, Иван Алексеевич, по свидетельству близких, не любил отмечать свои дни рождения — ставить вехи исчезающей жизни. Делал вид, что это самые обыкновенные дни, очевидно, не желая терять ощущение длительности времени...

Таким вижу, ощущаю Бунина в разные моменты его жизни: и когда он сделал непревзойденный перевод поэмы Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате», столь ароматный и неувядающий, будто воссоздал подлинник в русском звучании, а вовсе не перевел с английского, и когда написал поэму «Листопад», и выпустил первую книгу стихов с одноименным названием, и когда работал над «Деревней», «Суходолом», «Веселым двором»...

Таким вижу его в каюте и на палубе парохода, и в купе поезда во время близких и дальних путешествий по странам Европы, по Сирии и Египту, по Палестине, по Цейлону, тринадцать раз побывавшего в Константинополе, всматривавшегося в лицо древности, в лик ушедшего времени, в лица живых людей.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.