Алёля

— Ну, всякое случалось, вы же сами говорите... — слегка раззадориваю я своего слишком уж посуровевшего кучера. — А зачем дрались? Небось, и по престольным кровь друг дружке пускали?

Алёля отворачивается, показывая мне пиджачную спину с мазутным пятном как раз меж лопаток, будто кто нарочно пометил его, ворчливо говорит, не к месту понукая лошадей:

— Тебе не понять, уважаемый. Так надо было. Жили сами по себе, неспрашиваясь у корреспондентов... — И, минуту спустя, примиренно: — Извини, ежли обиделся... Но только ты не из наших степей, когда так рассуждаешь.

При знакомстве я действительно сказал ему, что приехал посмотреть родину предков, отсюда мой дед ушел на Амур, когда там укреплялось казачье войско, и это теперь припомнил Алёля, к тому же нарочито произведя меня в прямые здешние степняки. Что-то доказывать, спорить не было ни охоты, ни смысла: Алёля из тех истинно «от земли трудяг», которые как бы с рождения утвердились в своей особой, хлебопашеской правоте, и не обороть их никакими умными речами. Я сказал только, что, мол, согласен, теряем в городах свои корни, забываем родные места, такое уж время всеобщей урбанизации, и, видя, как Алёля правит лошадей на въезд в село Птичное, спросил:

— Алексей Иванович, надо ли нам туда? По степи бы лучше, а то я и счет потерял станицам и селам.

— Как же, обязательно надо, такой маршрут, раз мы по большому кругу. И еще интересно: в Птишном единоличники проживают, не вступившие в колхоз, значит.

— Неужели?

— Инвалиды, правда, еще с гражданской...

— Может, заедем к кому-нибудь?

— Так они нас и приняли на высоком уровне. Заборы у них в два моих роста, и кобели на цепях ревут. Нелюдимые, словом.

— И налоги платят?

— Какие с них теперь налоги, старые все. А платили, хоть и инвалиды, крепкие хозяйства имели, лошадей, коров... Бывало, прижмут их, обкорнают, босиком ходят, а не сдаются. Упорные. Дождались, волю на собственности дали, такие хоромы поотстроили...

— А их дети?

— Чего дети? Дети, как полагается, в колхозах да совхозах, а то и в города подались. Им-то зачем горбы наживать? Это ж представляешь, уважаемый, что такое единоличное хозяйство? Это ж ни дня, ни ночи не знать, из навозу не вылезай, коню кланяйся, на корову молися, а уж землицу-матушку не водой поливай — потом своим напаивай. Ну и вообрази, кому нужен такой несознательный труд в наше обеспеченное время, когда каждый хочет теплый... извиняюсь, клозет иметь, телевизор, личный дорогой транспорт? Это ж вымирающая порода, может, роботы так будут работать, люди — нет, люди жить хорошо хотят.

— Чтобы жить хорошо, работать надо еще лучше, так ведь?

— Эти лекции вы школьникам прочитайте. Я тут разговорился с одним из этих, кулаков нераскулаченных, всплакнул дедок: зачем, говорит, я так упирался характером и горбом, ежли такая легкая жизнь вокруг... Другое дело, когда б все так упирались, может, и в коммунизме уже процветали... Ну, ленивые! Вот я кнутом вас сейчас подогрею!.. Веришь, какие психологические животные, заговорюсь про что-либо, слушают, мордами кивают и едва тащатся. Вникают, значит, как на собрании. Я вам поголосую!

Алёля длинно протягивает по лоснящимся крупам меринков, на сей раз вполне серьезно, и мы с грохотом колес вкатываемся в село Птичное, едем по его главной улице, мощенной камнем. Дворы просторные, в садах и с огородами, дома белокирпичные, веселые, у многих над крылечками — плотная тень виноградной листвы. Так и хочется нырнуть в нее, присесть к деревянному чистому столику, попросить колодезной воды... Вон семейство обедает на воздухе, большое, разновозрастное, человек десять, не меньше, стол красочен — помидоры, яблоки, распластанный каравай белого хлеба, и хозяйка, темнозагорелая, в синем фартуке, разливает из чугуна борщ... Перед выездом в степь жена моего друга-станичника, у которого я гощу, кормила нас обедом вот так же, во дворе; налила тарелку борща подоспевшему Алёле, он благодарно кивнул, но попросил заменить металлическую ложку на деревянную: «Железом борщ не кушаю, вкус портится, еще горячо шибко». И сидел он ровно, нес ложку ко рту неторопливо, как бы чуть издали, с отрешенной серьезностью. Все правильно, подумалось мне тогда, горячий борщ да на воздухе есть надо деревянной ложкой и не стербать, лишь бы скорее нахлебаться, как в какой-нибудь тесной столовке. Мы многое находим в городах, но и теряем немалое, покидая свои села. Так зачем же сельскому быту спешно, неумно «цивилизовываться»? Лиши то большое семейство ритуала общего обеда, когда даже грудного ребенка держат на коленях и чем-нибудь потчуют со стола, — и не будет дома, двора, семьи, села. А как же без сел? Нельзя.

А село Птичное большое, как-то даже неэкономно раскидистое и непривычно плоское для меня. Амурские села по склонам увалов и сопок стоят, словно бы приподнятые, да и подмосковные на видных, возвышенных местах строились. Здесь же. в ровной степи, все кажется заземленным, придавленным огромным небом, и хочется для Птичного хоть какого-то устремления вверх, полета над путаницей телеантенн, так напоминающих сплошную паутину. Построить бы что-то высокое, светлое, заглавное... Неужели не желается этого зажиточным птичанам?

— А что, — спрашиваю я, — тут и храмов не было?

— Порушили. Не то музеи можно бы пооткрывать, — подготовленно отвечает Алёля. — А толку какого — кирпича и то не взяли, он же в камень спаялся. Видели, в Григорополисской какая трагедь приключилась?