Алёля

— Думаю, правильные постановления. Молодежь ограждать надо по всей строгости закона: за одну водку почти что стали работать. Дажеть семейные, вроде хорошие пока: домой с работы — бутылку, выпил за ужином — и на диван, к телевизору. А двор не обихожен, а жинка ругается... Дошло: поллитру не освоил — день, считает, пропал зазря. Это с одной стороны. С другой — перегибы замечаются. Представь, уважаемый, свадьба идет, люди там веселятся, гуляют, а за воротами милиция дежурит. Как кто вывалился на улицу выпимши — забирают, говорят, общественный порядок нарушаешь, штраф плати, хоть человек в полном здравомыслии. Одного непьющего полдня за компанию продержали, жалобу в газету писал. Или такой показательный случай: взял механизатор бутылку, сел пообедать — милиционер врывается, хвать со стола винно-водочное изделие. Это порядок, уважаемый? И по конституции не полагается в дома равноправных граждан врываться. Правильно понимаю? Ну, вот и трагедия чуть не разыгралась: ухватил мужик колун да на милиционера, а тот пистолет вынул... Ладно, женщины между ними стали, заругались, заголосили, народ собрался, уладили как-никак конфликт. А сколь других случаев, если порассказывать! Алкогольная проблема — сурьезная. Годами беспрепятственно пили, как же сразу-то можно остановить? Это ж не расстройство желудка, извиняюсь, чтоб порошками какими... А вообще ежли, по здравомыслию, правильные постановления, молодежь спасать надо. Народ поддержит, утомился и он от нетрезвой жизни, понимает — сила его убавилась. Только с умом бы все, неоскорбительно. Не то, уважаемый, добьемся него-то другого, а это уже...

— Ума непостижимо! — подсказал я Алёле его излюбленное выражение, на что тот согласно кивнул и подгорячил кнутом своих меринков, едва двигавших тачанку во время длинной речи хозяина. Обычно они сами догадывались, когда полагается надбавить шагу, но сейчас припозднились и получили небольшой взгрев, охотно-виновато перейдя на резвую рысь.

Слева и справа открылись помидорные деляны, буквально осыпанные мелкими переспелыми плодами, словно бы некий художник большущей кистью обрызгал их яркой киноварью; от делян наплывал приторный запах гнили, вероятно, еще больше плодов лежало на земле под низкорослыми и плотными кустами.

— Специальный сорт, — сказал мой кучер-экскурсовод, — «слива» называется. Для консервов сажался, да, видать, не приняли консервщики, затоварились, должно. Так почти что каждый год.

— Погибнут помидоры?

— Уже, видишь, помидорный сок образовался?

Но видел я и другое: совершенно невозмутимо говорил об этом сельский человек, потомственный казак Алексей Иванович, живущий землей и от земли. Привык? Поустал душой, и теперь она ни о чем не болит?.. Спрашиваю напрямую:

— Вы хоть сколько-нибудь чувствуете себя хозяином?

— Над лошадями.

— Это хорошо. Но не мало?

— Специализация, уважаемый. Мне бы лошадей продержать да в законе утвердить, а то уйду на пенсию — пропадут. Значит, жизнь моя зазря кончится. Мне ведь дома, в частном владении, коня держать нельзя. Машину можно, коня — запрет. Почему, не скажешь?

— Не скажу. Но думаю — неумный запрет.

— То-то что. А это... — Алёля мотнул головой назад, где остались по обеим сторонам дороги помидорные деляны, — это мелкая забота. Там и убытку пустяк, ежли по-серьезному. Наше главное дело другое, посмотри вон туда.

Впереди неохватно простирались пшеничные поля: и в стерне кое-где, и вспаханные на пар, зябь и под озимые, со скирдами соломы у лесополос — ярко-желтое на зеленом, — и лишь слева еле виделся коричневым свечением подсолнечниковый массив. И все это в обнаженной открытости мрело, исходило горячим маревом и казалось до боли сердечной незащищенным под непостижимой бездной небес.

Я знал, что страда была трудная, на востоке края хлеба погорели, а здесь, в более устойчивой зоне, взяли только половину ожидаемого урожая. Пшеница, однако, ожидалась хорошей, пусть и суховатым выдалось лето, но перед самой жатвой упали на степь ливни, и... «зерно утекло, оскудело», как говорят теперь хлебопашцы. Редко такое случается, однако старики помнят — бывало: беда в другом — частыми стали всяческие напасти.

Алёля задумался, лошади опять сбились на неторопкий шаг, все просторнее свежело, и не хотелось тревожить явно притомившегося кучера. Но все же, словно бы рассуждая сам с собой — хочешь ответь, хочешь промолчи, — я говорю негромко:

— Как это понимать — «зерно утекло»?.. Он отозвался сразу и охотно:

— По своему разуму так понимаю. Зерно налилось, взяло из земли все возможные в сухость силы, а тут дожди, и ожила землица, потянула в себя обратно соки: мол, поделись, пшеничка, ежли хочешь произрастать на мене, в силе мене иметь. От бедности своей потянула, обиженности.

— Интересно. Но вряд ли научно.

— Мы на науку не посягаем, не напрыгиваем. А приезжал вот академик, спросил нас. Я ему ответил по своему соображению. Есть, говорит, в этом суждении о зерне рациональное зерно, но ежли без поэзии, то просто: пошли дожди, ожила корневая система и взяла себе часть энергии колосьев, которые не успели затвердеть. Недельку бы сушь постояла — и были б с урожаем. Как все сложно, тонко, непредсказуемо!