Потомок венецианского Дожа

- От веревки спасался... но шхуна - не богадельня... Списать его на берег в Батуми!

Я понял, что явная опасность избиения и насмешек на этот раз миновала и, собрав остатки своих сил, смело обратился к капитану:

- Капитан, я стремился поступить к вам в первый же день прихода шхуны в Феодосию. Солдаты избили меня в присутствии вас и судовой команды, а затем меня обвинили в измене и присудили к смерти. Я не такой калека, чтобы не быть в состоянии справиться с работой матроса парусного корабля, в этом вы сами убедитесь. Но, капитан, прикажите меня сейчас же выбросить в море, убейте меня, но только не оскорбляйте и не унижайте меня!

Мой первый подъем надломил мои силы, и я в полуобморочном состоянии, падая на ковер, устилавший пол каюты, успел услышать:

- Кацыка, и ты, Арцеменко, снесите его в кубрик... Пошлите кока перевязать раны... выдать одежду! - Точно сквозь сон, помню я, как несли меня оба шкиперские помощника по палубе и с трудом удерживались на нотах от толчков взлетавшей на высокие волны шхуны.

8. На шхуне находятся друзья

После роскоши капитанской каюты матросский кубрик показался мне грязным и бедным логовищем городских трущоб.

Очень часто сверху, через люк, слышался хриплый голос боцмана.

- Пошел рифы брать!

Тогда усталая команда нехотя шла на палубу.

Крик боцмана раздавался все чаще и чаще, и в кубрике слышны были дробные удары сапог о палубу судна и восклицания матросов.

Я продолжал лежать на своей койке и медленно засыпал под скрип судовых переборок и бимсов.

Под утро в пустой кубрик спустился боцман.

Он взглянул на меня усталыми, злыми глазами и, быстро оглянувшись кругом, поднял волосатый кулак над моей головой.

Я громко закричал и приподнялся на койке. Широкоплечая фигура, в влажной зюйдвестке, встала между нами.

- Боцман, не смей трогать парня! - крикнула она взбешенному врагу и презрительно добавила, обращаясь к остальным: - Только трусы нападают на больного из - за угла!

Боцман выпрямился и гневно взглянул на спокойно стоявшего перед ним моего защитника.

- Я тебе, каторжник, это вспомню! - прошипел горилла.

Я с чувством живейшей благодарности взглянул на матроса.

Этот случай явился началом дружбы между мной и Петиным, - дружбы, которая потом была спаяна боевой обстановкой на фронте и которая в то время явилась для меня поддержкой в кошмарной жизни на «Ринальдо».