— Работает наш русский телеграф! Помяните, сдается мне, — говорил Калашников, — завоюют нас японцы, это ж как монгольское нашествие! Не сдержим.

Они сидели вдвоем друг против друга за столом, накрытым липкой клеенкой, в узкой комнатушке с неубранной, несвежей постелью.

Телеграфист жил небогато. Стол, кровать, на стене — обкаканное мухами расписание поездов и мандолина на гвоздике.

В буфете заказали водки и холодных котлет. Станционный сторож, отставной солдат, принес в деревянной миске моченых яблок, уже закисших, и квашеной капусты.

Обычно Иван Семенович пил помалу, а тут в силу таких обстоятельств решился и начал. Думал, будет легче, думал успокоиться, ничего еще толком неизвестно, но сразу захмелел, закружилось у него перед глазами, замерцало.

Во второй Тихоокеанской эскадре служил сын Ивана Семеновича, Афанасий, Афоня, гордость и надежа. Служить ему оставалось всего ничего, Иван Семенович предполагал уже уйти на покой, мечтал, что Афоня займется хозяйством, покроет дом марсельской черепицей, прикупит в Боровске, в заречной части, мыловаренный заводец, принадлежавший купцам Болотовым, а он, Иван Семенович, будет в тиши радоваться закату жизни, сидеть на крылечке, щуриться на солнышко, нянчить внучат, не дал бог.

— Это конец, — разливая водку, говорил Калашников. — Доигрались. Сомнение меня только одно берет: непонятно, что с Россией будет? Вот вопрос. Вот какая у меня к вам дилемма!

Иван Семенович пятерней вытер губы.

— Ты за Рассею не горюй, чего ей, рассуди. Как была, так будет, никуда не денется, устоит.

За окном с грохотом и железным лязгом прошел брянский курьерский, зазвенели стаканы, брякнула, заныла тоненько мандолина на стене.

Телеграфист Калашников говорил о погибели отечества, о всеобщей смуте, Иван Семенович не слушал, жалел Афоню. Две слезы медленно катились по шершавым щекам, собирались в одну большую слезу на кончике носа, Иван Семенович вытягивал нижнюю губу, но не успевал, большая слеза шлепалась на клеенку. Он утирался, не выпуская вилки, а тут опять уже подкатывались две слезы, съезжались в одну...

Пили и беседовали до вечера, ждали новых известий, но ничего нового не поступило.

Иван Семенович шатко вышел в станционный палисадник, отвязал мерина, выехал на большак, бросил вожжи, теперь он не спешил.

Вечер выдался тихий. Только что кончился короткий майский дождик, прибил пыль, прибавил свежести, но от страшных известий, от выпитой водки Ивана Семеновича сморило, он забылся, дремал, опустив голову, на колдобинах вздрагивал, озирался, чудились ему вдруг разные звуки, — то детский плач, то лягушачий хохот.

От вечернего ветра в лицо, от легкой дороги, равномерного цоканья копыт к концу пути он почти что отрезвел и, не доезжая до Тарутина, свернул в Сухоносово, решил заехать к Карандеевым.

У Петра Андреевича Карандеева сын Петр тоже служил в тихоокеанской эскадре и сражался в Цусимском бою и, может, как Афоня, тоже уже лежал на морском дне, и, значит, были они теперь с Петром Андреевичем вроде как родственники. Радость роднит, а получается, и горе тоже.

У Карандеевых не спали. В крайнем окне дрожал свечной огонь, то разгорался, то совсем пропадал. Иван Семенович постучал в стекло. Вышел сам хозяин в сапогах, в картузе.

__ Или куда собрался? — не поздоровавшись, хмуро спросил Яковлев.

— К тебе, Иван Семенович. Только как вернувшись.

— Слыхал?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 11
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.