Накануне

Економ потер ручки, хихикнул, взгляд отвел в сторону, но вовремя спохватился, хозяин этого не любил. Достал из пиджака аккуратную тетрадку, послюнил пальчик.

— Значит, Иван Семенович, Колобанов долгу не платит. И Симакин не платит. Ни копейки! Говорят, по теперешним временам банкроты. Я припугнул. Думаю, до пятницы пождем. Справлялся насчет цен, пшеница по рупь девять идет, рожь — по восемьдесят шесть, овес — по пятьдесят семь, ячмень — шестьдесят шесть...

Иван Семенович прикрыл лицо рукой, ему было все равно, почем рожь, почем ячмень... А Тихон слюнявил палец, листал свою тетрадку, все перечислял разные дела, просил советов и указаний.

— Ладно, иди, — сказал Иван Семенович, когда стало невмоготу.

— А как насчет Болотовых? Заводец уж больно хорош. Загляденьице! Что сказать, снова интерес.

— Иди, батюшка, я подумаю.

И только Тихон ушел, Татьяна ввела фельдшера Николая Шершнева. После травоведа Ивана Семеновича лечил фельдшер, свой же, тарутинский, к тому же одногодок и сосед.

Шершнев тяжелыми темными руками нащупал пульс, закрыв глаза, начал считать удары, тихо шевелил мокрыми губами. Кряхтя, встал со стула.

— Ну, Ванюха, молодец! Герой. Ты еще поживешь больше нашего. Ты еще силу имеешь, дай бог!

Татьяна уже накрывала стол, и фельдшер косил глазом в ее сторону.

— Я тебе завтра лекарство доставлю, будешь пить, через неделю в Боровск в трактир подадимся. Так-то.

Шершнев подошел к столу, не садясь, из тонкого горластого графина налил рюмку-бухарку, подмигнул Татьяне.

— Всякого вам благополучия! — Подмигнул Ивану Семеновичу. — Рдеется. В мать, вся в покойницу у тебя дочка. Хорошо.

Выпил, почмокал, закусывая студнем. Только после этого. сел, начал вспоминать.

— Бывало, мы с твоим папаней гуляли. В молодые-то годы! Это он сейчас лежит, больным называется, вздыхает, швед. А тогда уй... Полштофа выквохчет, это без закуся, а закусем не говори. Свое взял, глаза вытращит, опростается и сидит, как свеча перед киотом. А я за него песни пой.

«Дурак, — беззлобно думал Яковлев, глядя на Шершнева, — не пил я с тобой и не буду».

В обед Татьяна покормила отца молочной кашей, как дитятю, с ложки, взбила подушку, повздыхала, ушла.

— Васькя! — крикнул Иван Семенович. — Васькя, сучий потрох! Вбежал Васька, растрепанный весь, красный, не иначе Тихон жизни учил.

— Зачем звали?

— Утиральник возьми. Раззява!