Накануне

— Здравствуй, Груня, — не поднимая головы, ответила Наталья. — Какое дело ко мне? Садись, Груня.

Аграфена Кондратьевна села, положила руки на колени.

— За Петрушу страдаешь?

— Ой, верно, матушка, ой, верно. Поворожи, живой ли. Загляни туда, где он есть, век за тебя.»

Аграфена Кондратьевна хотела сказать: «Бога буду молить», — но вовремя спохватилась:

— Век за тебя перед людьми заступницей. Я и денежку принесла. Аграфена Кондратьевна достала из рукава палевы деньги, завязанные

в белый платочек. Начала развязывать. Пальцы не слушались, попробовала помочь зубами, наконец развязала, положила перед Натальей рубль ассигнацией.

— Мало, — тихим голосом и не глядя сказала колдуница, — мало, Груня. Аграфена Кондратьевна совсем заволновалась, добавила к рублю еще двугривенный.

Наталья мотнула головой, откинула тяжелые волосы за спину.

— А ить знала, ко мне идешь, петушок сказал.

И только тогда Аграфена Кондратьевна увидела, что в ногах у Натальи совсем не кошка, а петух. Тут на нее напал такой страх, или, говоря по-калужски, зляка, что у нее отнялись ноги.

Наталья взяла деньги, усмехнулась криво, посмотрела на Аграфену Кондратьевну, как положено колдунице, большими темными глазами, пошла за печь, обернулась:

— Так что тебе про Петрушу узнать?

— Живой ли? — охнула Аграфена Кондратьевна. — Как он там? — И заплакала.

Из-за печки раздался железный стук, как чапельником по сковороде, на этом все смолкло. Аграфена Кондратьевна решила ждать, творя про себя молитву: такой грех на душу взяла.

Белый петух важно прогуливался по полу, склевывал под столом крошки, тряс гребнем, осмелев, подошел к Аграфене Кондратьевне. Она отмахнулась:

— Кыш! Сгинь, нечистая!

— Чо, чо, чо, — сказал петух и посмотрел желтым глазом, — чо, чо?

Время тянулось медленно, уж и солнце высоко поднялось, а Наталья все не появлялась: вон как Петрушу далеко занесло, это ж надо ей к нему до Цусимы долететь и назад!

По ночам далеко за лесами мигали зарницы, шли стороной короткие летние грозы, с яркими ветвистыми молниями, с теплыми дождями, а в Тарутине было тихо и душно. Ветер шумел в поветах, и от этого смутного шуршания далекие зарницы казались еще тревожнее. То ли грозы, то ли пожары.