Накануне

Хотел съездить Ваське в ухо, не было сил дотянуться.

— Иди...

— Иван Семенович, — захныкал Васька, — чего Тихон Прокофьевич дерется...

— Дерется, значит, надо! Иди, фискал малолетний! Чтоб не видел! «Зря я на него», — решил Иван Семенович, чуть остыв. Тихон запросто кого хочешь со света сживет. Ему сделалось жалко Ваську, но никаких мер не предпринял, повернулся к окну, закрыл глаза и как будто впал в забытье. Пришел к нему тихий сон.

Приснилась ему ярмарка в Петровском. Карусели. Бабий визг. Цыган в красной рубахе торгует чалого жеребца. Слепой солдат в заношенной шинели играет на гармошке, и худой паренек, сын солдата, обходит слушателей с картузом. Слушатели лузгают семечки, сплевывают наземь, бабы при этом еще и утирают слезы жалости, но подают не очень: ярмарка только началась.

Было все это — жизнь прошла, столько лет назад. Ивана Семеновича, совсем еще маленького, взял с собой отец. Мать противилась, говорила — незачем.

Домой в Тарутино возвращались ночью, ехали лугами, телега катилась валко, в небесах качались августовские звезды. Иван Семенович лежал на сене, свернувшись под отцовской поддевкой, пропахшей вином и табаком, притворялся спящим, а отец целовал мать, шуршал сеном, говорил, тяжело глотая воздух: «Любушка моя, цветик...» Мать пугалась: «Ой, ну тишь ты, Сеня, малый услышит».

Телега кренилась на колдобинах, у дороги испуганно кричали ночные птицы, пахло сеном, дегтем, отцовской поддевкой, уже остывшей пылью. Отец целовал мать, прижимая к себе: «Любушка моя, цветик...»

Ивана Семеновича душили во сне тихие слезы, будто в одночасье стал маленьким и теперь ему всю жизнь начинать заново с той ночи. Ему было покойно и тепло, он впервые за время болезни спал по-настоящему, как вдруг внизу загудели голоса, кто-то торопливо поднимался по лестнице. «Папаня, папаня! — кричала Татьяна. — Проснитесь, папаня!»

Иван Семенович открыл глаза, зажмурился от яркого света в лицо, ослеп. Татьяна держала лампу, подняв над головой. Сквозило, пламя металось под стеклом.

— Папаня! — кричала Татьяна, протягивала ему белый конверт. — Афоня живой! Письмо прислал! Живой Афоня!

В дверях стоял испуганный Васька, со сна ничего не понимал, дрожал от холода.

Санитарный вагон подцепили в конец поезда, так что даже на крупных станциях, не говоря уже о малых, о всяких заштатных разъездах и полустанках, перед этим вагоном от Владивостока до Москвы ни разу не оказалось ни перрона, ни встречающих.

Машинный квартирмейстер и георгиевский кавалер Петр Карандеев считался лежачим больным, на остановках сходить ему не разрешалось, а разглядывать в окно унылые станционные строения, полосатые шлагбаумы у переездов, кирпичные водокачки он не мог, койка ему досталась боковая, далеко от окна. Казалось, во всей жизни никогда ничего не было, кроме этой дороги, звяканья вагонных цепей, буферов, переходных площадок. С вечера и до утра перед глазами качались фонари, три фонаря на весь вагон и тонкие свечки в жестяных плошках.

Было известно, что в Москве беспорядки, стрельба, пожары, говорили, бастуют фабричные, побросали работу, а студенты требуют свободы, перевертывают трамваи, рушат телеграфные столбы, и чем все кончится, начальство не знает. То же было на всем пути следования.

Появилось новое слово — «граждане». Граждане матросы, граждане солдаты, граждане крестьяне... Не единожды повторяли со вздохом: «Вся Россия поднялась на дыбы».

Накануне, как сообщалось официально: «Сибирским поездом Московско-Курской железной дороги проездом с Дальнего Востока в Петербург через Москву проследовал курьерской скоростью бывший командующий Тихоокеанской эскадрой вице-адмирал Рожественский со своим штабом, возвращаясь из японского плена».

Тиснули короткую информацию в газетах, но ни оркестра, ни войска для встречи на вокзале не выстроили. Не за что было и не до того: шли уличные бои на Пресне, рабочие дружины разоружали городовых. Только что назначенный московским генерал-губернатором генерал-адъютант Дубасов в Белом зале губернаторского дома, откашлявшись в кулак, заявил хорошо поставленным командирским голосом, что принял новое назначение, как принимают боевой пост.

Московский обыватель, какой месяц находившийся в растерянности, на следующий день мог читать в газете, прислушиваясь к грохоту на улицах, что «твердое, властное слово генерал-адъютанта Дубасова произвело сильное впечатление на всех присутствовавших и вызвало большой подъем духа», но газетному тексту не верил. Не чувствовал ни сильного впечатления, ни большого подъема.

В Москве гремела настоящая война. По снежным переулкам, кляцая подковами по мерзлым булыгам, на рысях проносились казачьи разъезды. Подвозили артиллерию. И артиллеристы на городских площадях заиндевелыми тесаками срывали крышки со снарядных ящиков.