Мокро, снежно было, когда я провожал в последний путь своего старшего друга, и все повторялась и повторялась в моей голове поговорка кафров, которые, прощаясь, говорят: «Отныне у каждого из нас будет одним другом меньше». Я давно заметил, как хоронят славного, доброго человека, испортится погода, метет, крутит – не то скорбит природа, не то она хочет, чтобы похороны были трудными, надолго запомнились бы и помаяли душу остающихся жить.

Мокро, снежно и сейчас, когда я начинаю писать о покойном друге, не решаясь поставить слово «воспоминания». Никогда и никаких воспоминаний я не писал, точнее, таких вот скорбных воспоминаний, когда надо ставить: «был», «жил», «говорил», потому как ни память, ни сердце не мирятся с утратой, и кажется, что может произойти чудо – на заснеженной дороге появится моя маленькая жена с огромным рюкзаком на спине, принесет хлеба, почту, и, быстро перебрав письма, я найду конверт, на котором ученической ручкой будет написан полностью – обязательно полностью! – обратный московский адрес, ив уголке конверта как-то застенчиво и скромно будет стоять знакомая фамилия. И я прочту письмо обязательно большое, обязательно с юмором, обязательно теплое и умное, написанное бегучим и в то же время будто бы ученическим, аккуратным почерком...

Но дует ветер, хлещет мокрый снег – пришел циклон откуда-то с востока, а вчера и позавчера он дул с севера – никакие циклоны не минуют Урал, они, как беды, все вокруг него кружат, все по нему дуют и шарят, и весна никак не может наступить, а уже начало апреля.

Сижу я в деревушке Выковке, посредине Урала, в избушке, занесенной до застрехи, смотрю на дома с дымом. Безлюдье-то какое!

Сижу я в этой деревне, где бывал накоротке мой друг, и так ему тут все поглянулось, что мечтал он приехать сюда еще раз и на большой срок, подышать тишиной, мечтал побродить по лесам окрестным, насладиться и поработать в уединении.

Не довелось ему еще раз побывать в моей Быковке. Недосмотрел, недоработал, не дожил, не отдохнул, отправился туда, где «нет ни снов, ни стонов, ни болезней, ни скорби, а жизнь бесконечна».

Как все-таки несправедливо устроена эта самая, наша, «не бесконечная» жизнь. Сколько бесполезных, никому не нужных людей живет на свете: недоумков, хамов, убийц, воров, дармоедов, рвачей – а хорошего человека вот нашла смерть, измучила болезнью, иссушила в нем соки, истерзала страданием и убила! Неужто это по-божески? – святой должен страдать за грешных, и грешные, видя муки святого, должны терзаться и обретать его облик? Но что-то много страдают мученики, и мало действуют их страдания на человеческий мусор. Он чем был, тем и остался...

С чего же и как все-таки начинать?

Пожалуй, обычно, со знакомства. И не стану я бояться обыкновенных, простых слов. Ведь он был (был! – как все-таки нелепо это!) – обыкновенным и необыкновенным простым человеком. С этого и знакомство наше началось. Этим он и покорил меня, это и сдружило нас.

Я учился на Высших литературных курсах в Москве и однажды, выйдя на перерыв покурить, увидел среди оживленно и даже возбужденно беседующих курсантов с поэтического семинара очень смуглого, мягкогубого человека с проницательными и живыми глазами. Он торопливо курил папиросу и говорил одному из курсантов:

– Ну зачем это тебе, зачем? Ты же не прокламацию пишешь, а стихи! Поэт хмуро и упрямо что-то возражал. Смуглый человек дотянул папироску,

поискал глазами урну, швырнул в нее окурок и, как-то разом опечалившись, сказал как бы уже сам себе, а не поэтам, курившим табак с ним вместе:

– И вообще крики в литературе, битие себя в грудь и заверение в том, что ты вот любишь Родину, а другие вроде бы уже и не любят ее и не умеют любить, – отвратительная черта! Ее не было ни в какой литературе, в прежней, русской тем более. И вам не надо бы вовсе лезть в московскую кашу, время только и нервы потратите, а вам надобно учиться, во многом разобраться... Ну, пойдемте в аудиторию, там продолжим. Звонок был. – Он как-то тепло и чуть виновато улыбнулся, дескать, вообще-то все это слова, слова. ^ – Кто это? – спросил я у одного из наших сокурсников.

– Макаров. Семинар поэтический ведет. Мировой мужик!

Не знаю, свела ли бы нас судьба с Александром Николаевичем Макаровым, не услышь я этого коридорного разговора. Я уже заканчивал курсы, успел осмотреться в Москве и обколотить немножко периферийной штукатурки. Среди всего прочего успел я заметить и эту самую «отвратительную черту» в характере иных, как правило, бездарных столичных писателей. Поглядишь, послушаешь иного деятеля – парнишка как парнишка, стишата пишет так себе, книжки его шумны, броски, но нет в них еще никакого основания провозглашать себя витией. Ан нет, все повадки, вся осанка, весь напор о том говорят. А еще, узнавши, что перед ним провинциал, он и вовсе начинает не говорить, а вещать, провозглашая: «Вы там сидите, а мы тут боремся...»

Я мог бы назвать десятки «провинциалов», некоторых «борцы» сии подействовали и действуют самым наихудшим образом. Наслушается такой вот периферийщик «борцов» и тоже начинает рубаху на себе рвать и пуп царапать, выдавая схваченные в столице верхушки за откровение и единственную истину, утрачивая при этом свой дар, попускаясь убеждениями своими, думая, что они пустяковые и сам он никто, а вот там, в столице... Очень и очень умеют и любят иные столичные крикуны внушить, что ты сир, отстал и вообще с суконным рылом забрался в калашный ряд.

Нет бескорыстных витий, особенно в литературе. Бескорыстные, как правило, талантливы, и им кричать не надо, за них говорят стихи, книги, перо – словом, их уединенный, тяжкий труд, а в тяжком труде не до суеты и шуток.

Несколько раз еще я видел на курсах Александра Николаевича и всегда старался быть поближе к поэтам, с которыми он разговаривал. Держался он с ними по-товарищески просто и сам был предельно прост, а я уже знал, что был он и редактором журнала и зам. редактора «Литтазеты», что член он многих органов, что и критик он не последнего десятка.

Мне хотелось познакомиться с ним, поговорить, но... но в детдоме, где я жил в детстве, работал одно время заведующим Василий Иванович Соколов, старый, образованный человек, и среди немногого, что вколотил он в меня, закрепились во мне две морали: навязчивость – одна из самых отвратительных черт в характере человека. а обязательность – одна из самых хороших...

Словом, не решался я подойти к Александру Николаевичу и поговорить с ним, а забыть его почему-то не мог и спустя много уже времени после курсов взял и отправил ему только что вышедшую в «Молодой гвардии» книгу повестей и рассказов «Звездопад».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.