Таким был инспектор Дьяконов. Сам просился в литературу.

Но когда он умер, то оказалось, что свои сто тысяч он завещал народному учительству, а оба дома – под городское училище. По словам нотариуса, у которого хранилось завещание, Александр Федорович говорил: «Ну зачем деньги были.нужны мне, одинокому человеку? Я мог прожить и без них. Я думал о бедном учителе. Сплошь и рядом большая семья, жена и за хозяйку, и за кухарку, и за горничную., и за няньку, да еще, поди, больная. Вот кому нужны-то деньги».

Все учительство вышло провожать Александра Федоровича в последний путь, вся таганрогская интеллигенция была на похоронах, чтобы снять шляпу перед этим человеком».

«Ну как?» – -припирал я примолкшего критика к стене.

«Опасный вы человек! – махнул на меня рукой Александр Николаевич, – опасный и коварный, а до Чехова вам еще расти да расти. На старости лет еще плакать будете над его страницами и у меня извинения просить, целуя вот сюда», – показал он на маковку.

А далее говорили уже без шуток и не только о мировосприятии художника, но и о формировании его характера и вкуса. Не моя вина, а беда в том, что я, допустим, равнодушно воспринимаю архитектуру, в том числе и древнюю, ничего не понимаю ни в церквах, ни в монастырях, ни в росписях, ни в иконах. Смотрю их и слушаю о них, но не нахожу того высокого волнующего искусства, которое заключено в творениях Дионисия, Рублева, хотя охотно верю, что приседающие перед ними с благоговейным придыхом, переходящим на шепот, искусствоведы совершенно, очевидно, правы, утверждая, что это не просто искусство, а величайшее изо всех искусств.

Как говорил Достоевский, пусть и по другому поводу, но соответственно и применительно и к предмету моего рассуждения: «Есть такая тайна природы, закон ее, по которому только тем языком можно владеть в совершенстве, с каким родился, то есть каким говорит тот народ, к которому принадлежите вы».

И где же мне, выросшему в полудиком сибирском селе, где была одна деревянная церковь, и ту сперва приспособили под пекарню, а потом и вовсе свели на дрова, раз или два бывавшему в городской церкви с бабушкой, пока непримиримо настроенные атеисты не рванули динамитом ее так, что во всех городских квартирах вокруг стекла в домах повылетали, когда на моих глазах второй собор на нынешнем проспекте Сурикова куда только и как не приспосабливали, а в караульной часовенке на горе Караульной попросту оправлялись и писали непристойности на стенах – где же и как мне было научиться восприятию мира в том виде и чувстве, как его «слышит» и «видит», допустим, художник Борис Горбунов, родившийся и выросший в городе Кириллове, возле стен монастыря, и с раннего детства, еще когда он, может, и говорить-то не мог, впитавший все это благолепие.

Естественно, что и в чтении я не мог «подбортнуться» к тихому Антону Павловичу, ибо рос на литературе сибиряков: Евгений Петров, Вячеслав Шишков, Лидия Сейфуллина, Всеволод Иванов; естественным путем пришел к Горькому; Бунина открыл для себя лишь в сорок лет, по не зависящим от меня причинам, сейчас вот кумир мой – Достоевский, начинаю серьезней вчитываться в Гоголя, Льва Толстого:

«Эстетический вкус и всякая прочая культура, Александр Николаевич, на голом месте не возникают. Как это там у товарища Менделеева? «Искать что-либо, хотя бы и грибов или теорию зависимости нельзя, не смотря и не пробуя». Ваше, кажется, любимое изречение?»

«Мое любимое? Да-да. А с вами, Вик Петрович, не заскучаешь!» – после долгого молчания, с грустной задумчивостью произнес Александр Николаевич.

Стоит обратить внимание, что ни в одном из писем Александр Николаевич не сделал мне упрека по языку, и когда я спрашивал его: «Не перебираю ли с этими самыми областными речениями?» – он говорил, что да, конечно, переборы местами есть, но они не очень «режут» слух и выглядят вполне естественно, во всяком случае, на его «деревенское ухо и взгляд вполне естественно». И потом, столько народу сейчас в нашей литературе «не добирает», что один «перебирающий» как-нибудь, сойдет, «стерпится», – посмеялся он. И я, чтоб еще больше повеселить, рассказал о том, как дочка Анатолия Знаменского, того самого, который был однажды здесь и «заговорил» нас, утверждая, что мы еще встретимся не раз и наболтаемся, а ему такая возможность предоставляется редко, так вот дочка Знаменского, по имени Оля, поступая в первый класс, дала нам «урок» языка.

Как и всякое современное, рано развитое дитя, Оля бегло читала уже до поступления в школу и «Букварь», ей купленный, тут же «проработала». И когда мы, сидя в комнате Знаменского в общежитии литинститута (литературных курсов), о чем-то горячо и громко заспорили, девочка остановила нашу полемику возгласом: «А я вот вам сейчас прочитаю из букваря и вы ничего-ничего не поймете!»

И девочка прочитала: «У Калиныча в хлеву завелся хорь. Калиныч поставил в хлеву капкан. Хорь попал в капкан». «Ну как? Ничего не поняли?!» – почему-то радостно спросило дите.

Мы и приутихли в горячем споре. В самом деле: каково-то ребенку? Городское дитя, она не знает слов: «Калиныч», «хлев», «хорь», «капкан». Не знает не только слов, но и предметов, означенных в тексте, а ее заставят зубрить этот и подобные тексты. Потом она сама выйдет в учительши (и вышла уже, наверное) и тоже заставит кого-то зубрить, да не исключена возможность, что и люди, составлявшие «Букварь», тоже не знают многих слов и предметов, означенных в нем, ведь они тоже учились языку в городе, а грамоте – по таким же вот учебникам. Вот и получается поношение народного языка, особливо «диалектизмов» и всяких там областных словечек с непременной ссылкой на статью Горького против засорения литературного языка (думаю, будь Горький жив, он бы давно раскаялся в содеянном, ибо кому только не служила щитом или дубиной эта самая злополучная статья, ведь дело доходило до того, что в изданиях Детгиза вычеркивались: «Ванька, Санька» – как слова грубые, вульгарные, «деревенские», а слово «дурак» почиталось чуть ли не матерщинным, и от него редакторы валились со стула в обморок...

Ханжество, брезгливо-барское отношение ко всему «сермяжному» – это уже было и не раз в истории нашей, и партизаны российские во время далекой Отечественной войны 1812 года не одного дворянина российского, изъясняющегося только по-французски, но не умеющего говорить на родном языке, порубили в «котлету», как злодея – «мусью».

Жаль, что горькие и смешные уроки истории воспринимаются у нас как-то уж слишком легкомысленно й как-то замкнуто, а вопросы языка – как что-то отстоящее в стороне от главных вопросов жизни. Ох, заблуждение-то какое тяжкое и давнее!

Вот послушаем-ка, что говорил почти двести лет назад радетель и охранитель русского языка Владимир Даль: «Нет, языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на такую попытку, и в том числе, может быть, и сам составитель словаря: но из этого вовсе не следует, чтобы должно было писать таким языком, какой мы себе сочинили, распахнув ворота настежь на запад, надев фрак и заговорив на все лады, кроме своего, а из этого следует только, что у нас еще нет достаточно обработанного языка, и что он, не менее того, должен вырабатываться из языка народного. Другого, равного ему источника нет, а есть только еще притоки; если же мы в чаду обаяния, сами отсечем себе этот источник, то нас постигнет засуха, а мы вынуждены будем растить и питать свой родной язык чужими соками, как делают растения тунеядные, или прищепой на чужом корню. Пусть же всяк своим умом рассудит, что из этого выйдет: мы отделимся вовсе от народа, разорвем последнюю с ним связь, мы испошлеем еще более в речи своей, отстав от одного берега и не пристав к другому; мы убьем и погубим последние нравственные силы свои в этой упорной борьбе с природой, и вечно будем тянуться за чужим, потому что у нас не станет ничего своего, ни даже своей самостоятельной речи, своего родного слова.

Не трудно подобрать несколько пошлых речей или поставить слово в такой связи и положении, что оно покажется смешным или пошлым, и спросить, отряхивая белые перчатки: этому ли нам учиться у народа? Но не гаерствуя, никак нельзя оспаривать самоистины, что живой народный язык, сберегший в жизненной свежести дух, который придает языку стойкость, силу, ясность, целость и красоту, должен послужить источником и сокровищницей для развития образованной русской речи...»

Но послушаем современного идеолога «из оттуда» и, может, проникнемся страшной серьезностью того, что он проповедует:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.