Зрячий посох

Не знал я тогда, как он загружен и как много посылают ему книг с надеждою, что он прочтет и напишет отклик. Я не думал ни о каком отклике и подпись на книге сделал ни к чему не обязывающую, и это-то как раз и послужило, как со смехом рассказывал потом Александр Николаевич, тому, что захотелось ему прочесть книгу, неизвестно откуда и кем посланную.

А когда он прочитывал книгу и она ему нравилась, Александр Николаевич обязательно находил время сказать добрые слова автору. На плохие книги он редко откликался, махал на них рукою, – много их, плохих-то, говорил, – все «не охватишь»!

Вот что писал он мне в своем первом письме:

«Уважаемый Виктор Петрович!

Большое спасибо Вам за книжку и, право же, незаслуженную подпись. Вы простите, что отвечаю Вам чуть не через полгода. Но писать просто благодарственное письмо не хотелось, пока не прочел книжки. А тут подошло лето, уехал в деревню и в сборах да впопыхах книжку оставил на столе. Книгу-то я нашел и в нашей районной библиотеке, да адрес-то оставил дома.

Так велик поток книг, что прочесть все не успеваешь и за этим «всем» часто пропускаешь и самое необходимое. Прочесть Вас еще в апреле, до получения книжки, мне советовал И. Л. Гринберг и очень Вас нахваливал, но как-то несколько общо. А вы ведь поразительно « свойский», круто посоленный. Читал я Вас с наслаждением, вдыхая запахи пряные и смолистые, любуясь людскими узловатыми характерами, экзотической силой жизни, так и бьющей русскими, обжигающими родниками. Многое мне напомнило мое детство и своих мужиков; знакомый быт, хотя у нас, не в Сибири, все это не столь густо, опреснено, более акварельно, что ли.

Аннотация к Вашей книге ужасна. Я вспомнил сердитые слова Сергея Антонова, который однажды, обозлившись, сказал, что удивляется способности критиков вышелушивать из произведений идею. Вот и тут вышелушили, вернее, даже вшелушили. И эка чему обрадовались: «село не нынче-завтра будет снесено». А вот как снести в душах-то, что Вы так безжалостно обнажаете в Ваших Амосах, Иисусиках, как их возвысить до Култышей и Летяг? Хотя, признаюсь, Култыш – герой не моего романа. Летяга – вот это да! Может быть, потому, что Култышей мне встречать в жизни как-то не приходилось. Он уж слишком судьбою индивидуален и немного благостен. Я же всю жизнь питал расположение и даже любовь к натурам озороватым, умеющим настоять на своем. И почему-то Вы мне кажетесь таким, особенно по «Звездопаду», где Вы меня так настроили на благополучный или хотя бы театральный (вдруг ее убили) конец, что от Вашей правды мне выругаться захотелось. Ну что Вам, право, стоило помирить их или разлучить так с музыкой, а Вы вдруг взяли и написали как в жизни. И потому и хочется ругаться, и грустно, и, наверное, уже никогда не забудешь этого Вашего юношу. Все мы, наверное, носим в душе нечто несовершенное, что и есть самое-то дорогое.

Хороший в Вас растет писатель, характеры у Ваших героев свиловатые, столкновения и сшибки между ними по-мужицки крепкие, и ни в чем, ни в репликах, ни в передаче состояния ни разу не ощутил я неловкости, фальши, неверной ноты. Уж на что «Солдат и мать», а веришь в мать безоговорочно. Слаба – впрочем, не то это слово – анемичнее других у Вас Лида в «Звездопаде». Здесь даже в одной реплике, мне думается, Вы сфальшивили. На стр. 237 внизу, и реплика меня покоробила, и слова и интонации какие-то старушечьи. Случай такой, что она могла не найти слов и верной интонации, но все же это не те слова, не были бы этими. Впрочем, это пустяк, пожалуй, единственное, что мне показалось огрехом в Вами вспаханном поле.

Очень мне почему-то захотелось в Ваш Чусовой. Я вот бывал когда-то в Ваших краях, где-то поблизости, тогда еще на Березникхимстрое. Впрочем, настроил немного.

Желаю Вам счастья и новых книг. Черкните, если не поленитесь, что и когда и где у Вас будет. А то ведь за всем не уследишь. Мне хочется Вас почитать. Думал я, что в октябре мы увидимся на молодом совещании, а его перенесли на декабрь. А уж начали переносить, то до будущего года дотянут.

Ваги А. Макаров».

На этом работа над воспоминаниями застопорилась. Я пробовал еще писать, набрасывал куски, примерялся, прицеливался, маялся, испытывая давление со стороны супруги покойного и разных печатных органов, и никак не мог подступиться к материалу, «организовать» его в себе, что-то отбросить, что-то домыслить.

Прошло более десяти лет. Я пробую снова продолжить начатую работу. Получится ли?

Жизнь состоит из встреч и разлук.

И встречи и разлуки бывают разные, как разны и люди, с которыми встречаешься и разлучаешься.

Судьба подарила мне счастье быть короткое время знакомым и дружбой связанным с Александром Николаевичем Макаровым. Он был старше меня во всех смыслах, он был мудр, деликатен, чист мыслями, и я в наших с ним отношениях никогда не чувствовал разницы в возрасте и подавляющего его превосходства в интеллектуальном развитии.

Мы дружили на равных, но это не мешало мне в то же время почтительно относиться к его трудным сединам, к его феноменальным познаниям. В наших отношениях младшего и старшего литератора и человека не было фамильярности, но было много теплоты и доверительности друг к другу.

Больше всего меня привлекало в Александре Николаевиче одно, бесценное по нынешним временам качество – терпимое, выкованное годами трудной его жизни отношение к людям. За все годы нашей дружбы он ни об одном – ни об одном! – человеке не сказал дурно, не унизил себя поношением и бранью в адрес того или иного литератора. Если человек был ему несимпатичен – он так и говорил, что человек этот ему несимпатичен, но никогда не навязывал мне своих симпатий и антипатий. Он доверял мне самому разобраться в людях, и рукописи, книги мои читая, тоже не был никогда категоричным в суждениях, а лишь тонко, мягко подводил меня к той или иной мысли и даже пускал как бы в «самостоятельное плавание», полагая, что и вам я уже не мальчик и, веруя, что, разбираясь сам в себе и в сложных вопросах жизни, литератор большему научится, и от многого избавится, и многое приобретет. Да, встреча и дружба с Александром Николаевичем Макаровым осложнила мою писательскую работу. Я стал относиться к ней строже, ответственней и на себя смотреть критичней. И посейчас я каждую строку свою рассматриваю проницательными глазами Александра Николаевича: выдержит ли она этот взгляд? Улыбчивый, чуть ироничный, как будто совершенно открытый, но с глубокой мыслью и отеческой заботой в глубине.

Я осиротел... Вторично осиротел в своей жизни: много лет назад потерял мать, а теперь вот отца-друга, отца-наставника, не назидательного, не резонера, не грузно нависшую надо мной «фигуру» старшего, а друга, до которого иногда просто хотелось дотронуться рукой и почувствовать, что он тут, он есть и к нему можно прийти с радостью и бедой и ничего не говорить о них, но выздороветь душою...

Я никак не привыкну к потере. Друг истинный и дружба истинная не умирают. И только сожалею я о том, что узнал Александра Николаевича поздновато и мало виделся с ним оттого, что казалось, будет еще много встреч, много разговоров, много радостных дней доброго общения.