В Кашире нас встретил отец на извозчике, на котором мы и направились в село Богословское, где должны были жить, в полутора километрах от реки, а тем самым и от стройки. Проезжая город, мы наткнулись на похоронную процессию, фоб несли открытым, и я впервые в жизни увидел покойника, старуху с желтым лицом, и меня это так потрясло, что я закрыл глаза, чтоб не видеть этого, но когда их открыл, то увидел в окне второго этажа дома, который мы проезжали, страшное лицо старухи с выпученными глазами... Тут уж я совсем съежился, прижался к матери; но это не был конец моим переживаниям, потому что вскоре мы проехали мимо огромного кургана, показавшегося мне громадным и страшным. Вспомнилась «Страшная месть» Гоголя, и я уже не глядел ни на дорогу, ни на поля, боясь увидеть ту бабу, о которой так взволнованно шептались крестьянки в вагоне.

Первые два дня я боялся далеко отходить от дома, но вскоре этот страх прошел, и я уже бегал и на стройку, и по окрестностям деревни, научился ездить через раму на взрослом казенном велосипеде, на котором гонял по аллейкам бывшего барского парка. Часто проезжал я и мимо небольшой церкви, на которую поглядывал с любопытством, так как никогда там еще не был. На пасхальную заутреню, на которую ходили родители, меня не брали по малости лет. Родители не были религиозны и ходили в храм только на пасху, что было скорее данью традициям и приятным, наверно, воспоминанием детства и юности. Правда, в доме были Евангелие и Библия, кое-что мать мне читала, знал я и молитву «Отче наш...». Однако в самой церкви, повторяю, ни разу не был, и первое мое знакомство с нею произошло здесь, в селе Богословском, когда приехала из Калуги моя бабушка, мать моей матери.

Бабушка была верующей, но не церковницей, то есть не очень-то часто ходила в церковь, не так уж чтила обряды. Кроме того, после разлада семейной жизни и развода с дедом, что в дореволюционные времена было сложно, увлеклась она толстовством, что не помешало ей отправиться на германскую войну уж не знаю, кем, но до фронта она не добралась, заболев по дороге.

Помню, в Калуге, в ее светелке над кроватью висели всевозможные изречения разных мудрецов, из которых запомнился бодрый призыв: «Проще, легче, веселей!», который, как она уверяла, всегда помогал ей в ее трудной и необеспеченной жизни.

Дня через два после приезда она познакомилась с батюшкой и восхищенно рассказывала матери, какой прелестный и интеллигентный человек настоятель Богословской церкви. Потом она заявила, что мне необходимо принять первое причастие, я ведь крещеный, что это благотворно отразится на мальчике. Мать вроде не очень возражала, и бабушка повела меня в церковь пока лишь познакомиться с батюшкой. Он мне понравился тем, что не стал уверять меня, что гвозди, которыми распинали Христа, настоящие, сказав, что это копии тех гвоздей. Церковь произвела огромное впечатление — и старинные иконы, и золоченые царские врата, и богатое убранство.

Вскоре после знакомства произошло и причастие. На исповеди батюшка спрашивал меня, хорошо ли я отношусь к животным, не мучаю ли их, не отрываю ли бабочкам крылья, почитаю ли родителей... Я в этих грехах оказался безвинен, мать и отца любил, животных тоже, после чего священник велел мне поцеловать крест с распятием, Евангелие; подвел к святой чаше с вином, почерпнул оттуда серебряной ложкой и дал мне выпить теплого сладкого вина с кусочком размоченной просфоры. При прощании батюшка благословил меня, осенил крестом, и я поцеловал ему руку, как наказала мне бабушка. На этом обряд закончился, ничем меня особо не поразив, оставив лишь в памяти вкус вина и просфоры. Было это мое первое и последнее причастие. Больше я никому в своих грехах не каялся, хотя с каждым годом становилось их все больше и больше...

Бабушка довольно часто стала водить меня в церковь. И на богослужения, и просто так, в гости к священнику. Она вела с ним долгие беседы на возвышенные темы, во время которых я безумно скучал, стараясь под всяческими предлогами удрать хотя бы на церковный двор, где можно было хоть развлечься чтением разных эпитафий на надгробных плитах.

Пробыв у нас три недели, бабушка уехала в свою Калугу, и с тех пор в церковь я не заглядывал, пока не пошли по селу слухи, что ее закрывают. Как это могут закрыть церковь, храм Божий, я не понимал. Хозяйка дома, где мы жили, говорила, что прихожане послали куда-то прошение, чтоб церковь оставили, потому что в ближайшей округе церквей не было и молиться верующим негде, и все надеются, что прошение удовлетворят, все-таки всем миром просят. Но есть в селе мужики, добавила она с горечью, которым что церковь, что кабак — одно и то же, кабак им даже слаще... Меня беспокоило больше не само закрытие храма, а куда денут священника, и я спросил хозяйку об этом.

— Куда денут? Гуторят, что высылают теперь их, а может, в другом месте приход дадут. Кто знает? В такое время живем, что ничего не знаем, что дальше будет. Вот колхозы, говорят, зачнут делать, а что они такое — тоже никто не ведает.

Проходило время, я на велосипеде мимо церкви часто проезжал, стояла она на месте, и священника в огороде я видел, но остановиться, зайти стеснялся, тем более что после отъезда бабушки ни разу не заглядывал, а священник приглашал, и я обещался бывать.

Но вот в одно утро услышал я от хозяйки, что уезжает священник, и тут почему-то я взволновался и бросился бегом к церкви. Около нарядного и обихоженного домика священника стояла подвода. Батюшка и матушка укладывали вещи, довольно скудный скарб, не занявший всю телегу. Может, мебель они будут вывозить потом, подумал я, удивившись малости их имущества. Священник, заметив меня, поманил рукой. Я подошел.

— Проститься пришел? — спросил он. — Похвально, что помнишь. Вот приходится покидать родимое гнездо. Двадцать лет я служил в этом храме. И вот покидаем...

Матушка всхлипнула от этих слов, у меня тоже подперли слезы. Мужик, хозяин подводы, стоял молча и вроде бы безразлично, только смолил цигарку, от дыма которой матушка суетливо отмахивалась. Меня поразило, что никто, ни один из прихожан не провожает священника, и от этого мне стало его еще жальче. Я ничего не понимал умом, но сердцем чувствовал, совершается какая-то большая несправедливость, с которой, наверно, впервые столкнула меня жизнь.

Небо тем временем зловеще затягивалось тучами, и я стал ожидать, что грянет сейчас гром, и Бог покарает кого-то за эту творимую несправедливость... Но ни грома, ни еще чего-то, что должно было бы случиться по моему разумению, не произошло.

Батюшка с матушкой встали на колени, помолились и потом еще долго кланялись родному храму. Тут я не выдержал, и слезы покатились из глаз. Священник подошел, погладил по голове, перекрестил...

— Ну, прощай, мальчик. Постарайся быть хорошим.

— Поехали, что ли? — грубым голосом сказал возчик, выплюнув цигарку и взяв вожжи.

— Поехали, — еле слышно ответил священник, и подвода тронулась.

Я пошел провожать, глядя все на небо и ожидая какой-то реакции со стороны Господа Бога, но тучки начинали рассеиваться, глянуло солнышко, и я понял, что ничего, ничего не случится.

— А куда вас, батюшка? — наконец-то догадался спросить я.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.