Не забылось…

— Дают мне небольшой приход в верстах двадцати отсюдова.

— Значит, вас не высылают?

— Господь миловал... Пока...

Я очень обрадовался за них и уже с немного облегченным сердцем распростился с ними у реки. Но какая-то зарубина еще долго оставалась в моей душе. Рухнула, наверно, существовавшая до этого детская вера в справедливость мира, в котором живу восемь лет...

Но ко времени, о котором веду сейчас рассказ, все это забылось, прошло же три года, а в таком возрасте все неприятное забывается быстро, тем более каждый день приносит новые впечатления.

В выходной день к нашему дому Степан подает тарантас, запряженный Красоткой. Ура, мы едем в какую-то далекую деревню за... сыром! Вот уж не знал, что сыры делаются в деревне. В московских магазинах их давно нет, и моя мать здесь, в деревне, пользуясь чьим-то рецептом, сыр делает сама из творога. Для этого творог, размельченный, раскладывается на доске на несколько дней, пока не протухнет и не превратится в противно пахнущую желтоватую массу, а потом эта тюря варится на медленном огне, выливается на противень, а когда застывает, режется на куски и получается... сыр. И довольно вкусный, по кондиции напоминающий плавленый. А сегодня мы едем за настоящим сыром! Но радость не в этом.

Я опять буду править Красоткой! Деревня, как сказал отец, в верстах двенадцати от нашей, носящей, кстати, не очень-то благозвучное название Кобылино. «Эх, Кобылино деревня, крыши, крыши, как колпак...» — поют вечерами частушки деревенские под гармошку. Выходит, полдня я буду за кучера!

Важно беру вожжи. Усаживается отец, потом мать. Степан, когда бывает в подпитии, вместо обычного «но-о», трогает с места лошадь криком «Алле-пре, Красотка!» Я, конечно, обезьянничаю и кричу то же самое. Красотка резво берет с места, и мы едем. В деревне, в которую мы приехали, действительно варили сыры искони. В сарае, куда нас позвали, висели головки сыра. Мать выбрала две или три, и мы поехали обратно. Высадив родителей у дома, я с шиком прокатил по деревне хорошей рысью, но к конюшне подъехал шагом — Степан не любил, когда я зря гоняю коня. Красотку я запрягал и распрягал сам, быстро овладев этим делом. Поставив ее в стойло, я стал развешивать упряжь. Степан сидел в конюшне с каким-то немолодым неказистым мужичком. На полу стояла бутылка водки, в руках стаканы и закуска — черный, круто посоленный хлеб и репчатый лук. Степан проследил глазами за моими действиями и, убедившись, что все в порядке, продолжил разговор:

— Ты спрашиваешь, почему я в колхоз не пошел? Не верю я в эту затею. А потом же я сроду не крестьянствовал, я и до революции, и в нэп извозом занимался, люблю лошадок. Были свои, а теперь вот казенными занимаюсь.

— А баба твоя как?

— Она в колхозе мается. Я свободу люблю, раньше сам себе хозяином был, ну и теперь здесь надо мной начальников особо нет. Кто тут в конях понимает? Никто. Значит, Степан за главного. Все видят, что у меня двор конный в порядке. Ежели кормов не хватает, так я и сворую сенца для своих лошадок, возьму грех на душу, лишь бы животная голодной не осталась... — Степан завернул цигарку, закурил — А колхоз что? Ты там вроде батрака государственного. Вот приказали лен сеять, и сеют, и сеют, а лен для земли тяжел, нельзя несколько лет кряду его сажать, истощится землица, а они давай, давай. А ты и не пикни. Кто ты теперь? Колхозник. Ну и трактор для наших земель — машина неподходящая, разворотит глубокой вспашкой, а толку? Нет, я здесь хоть и на государственной службе, но сам себе голова... Ты ведь, наверно, тоже из колхоза убег?

— Убег... Голодуха у нас. Я же с Черниговщины.

— Она и будет, голодуха, ежели без ума все делается. Знаешь же, как загоняли? Приедет уполномоченный: «Советская власть за колхозы, значит, кто против колхозов, тот против власти». Ну, а кто против власти, сам знаешь, что бывает. Вот и стали записываться...

Тут я прервал их разговор, сказав, что все сделал, хочу домой идти.

— Вижу, — сказал Степан. — Добре. Иди. Ну как сырок наш?

— Не пробовал еще...

— А ты пробуй, а то скоро, слыхал я, это сыроварение накроют. А они там, поди, пятьдесят лет этим занимаются: так нет, кому-то это не приглянулось. По приказу крестьянствовать нельзя, — повернулся к соседу. — Пустое дело...

В воскресенье хозяйка наша Ефимия Михайловна пекла ржаные лепешки вроде ватрушек, только вместо творога запекалась мятая картошка. Вкуснее ничего я с той поры не едал и ждал воскресенья всегда с нетерпением. Приносила она нам эти лепехи на подносе горячими, прямо из печки. От одного запаха с ума можно было сойти...

Принеся лепешки, по приглашению матери она присаживалась ненадолго и угощалась чаем, который у нас заваривался крепко, а с чаем в деревне было неважно — и бывал редко, и дорог был. Ефимия Михайловна держала себя с прирожденным достоинством, да и вообще была женщиной умной и интеллигентной, как говорила мать, хотя и не в ладах с грамотой. Жила она с сыном Иваном, тихим, трудолюбивым парнем лет двадцати, работающим трактористом. О муже никогда не говорила, погиб он, видно, на гражданской, но, судя по большому дому на две половины, одну из которых мы и снимали, жили они до революции неплохо, крыт дом был железом. В деревне всего три дома таких стояло, остальные все дранкой крыты. В колхоз они вступили охотно, так как землицы на двоих отпущено было немного.

Степан, часто заходящий к нам, при встречах с Ефимией Михайловной, как правило, начинал с ней игривый разговор, вроде того, что бросит он свою старуху, уж больно глупа и сварлива, ему бы под стать вот такая рассудительная и умная женщина, как Ефимия Михайловна.