Мне одиннадцать лет... Утром, еще до завтрака, я бегу на речку, к омуту, и с наслаждением купаюсь. Я хорошо плаваю, и мать не боится отпускать меня на реку одного, да и вообще в деревне я более самостоятелен, чем в Москве. После завтрака я отправляюсь на стройку. Здесь интересно для меня все: и как ловко каменотесы обрабатывают камень, и как пильщики пилят лес, здесь тарахтит движок, поднимающий «бабу» для забивки свай, тут и большая плоскодонка, правда, без весел, но я управляюсь шестом, благо река не глубока. Однако главное для меня здесь — конюшня, где среди рабочих лошадок находятся две выездные — кобыла Красотка и жеребец Пионер, еще не объезженный и ходящий только под седлом. Это седло, остро пахнущее кожей и потом, висит в конюшне, и когда я захожу туда, то всегда бросаю красноречивые взгляды и на него, и на конюха Степана, красивого пятидесятилетнего мужика с иссиня-черной бородкой и с ясными, очень голубыми глазами. Дело в том, что время от времени, когда на Пионере никто долго не выезжал и жеребец застаивался, Степан торжественно водружал на него желтое седло, подтягивал стремена под мой рост и говорил своим хрипловатым от частых заливов и жестокого самосада голосом:

— Осторожней, малец, конь застоялый, как бы не понес поначалу...

Потом он помогал мне взобраться на жеребца, выводил из конюшни, отпускал узду, и Пионер с места рвал так, что я еле удерживался в седле, и галопом выносил меня за территорию стройки в... прерии. Да, да, именно в прерии, где, представляя себя ковбоем, совершал самые невообразимые подвиги — догонял воображаемых индейцев или уходил от погони...

Надо сказать, что, бегая весь день босиком, как все деревенские ребята, для выезда на Пионере я надевал настоящие сапоги, сшитые на мой размер, и со шпорами, не помню уж, откуда добытыми, а потому управлял я жеребцом по всем правилам, хотя делать это в первый час ездки было незачем — он нес меня галопом в собственную охотку, так что дай бог не вылететь из седла.

Однажды Пионер задал мне страху. Вернее, жеребец был ни при чем, виноватым оказался Степан, не затянувший как следует подпругу. И вот на полном скаку, когда застоявшийся конь мчал меня по полю, иногда взбрыкивая от полноты жизни задними ногами, я почувствовал, что седло начинает сползать набок. Мои отчаянные «тпру» и натягивание изо всех сил повода ничего не дают. Пионер продолжает галоп, а может, и карьер во всю мощь своего молодого тела, требующего движения, а седло из-под меня катастрофически уходит и уходит... Стараюсь удержаться, охватив шею лошади, но у меня не хватает рук, уже понимаю неизбежность очень скорого падения и примеряюсь, как мне оттолкнуться половчее, чтоб не попасть под копыта...

Но тут я вижу плетеную изгородь и направляю Пионера на нее. Я знаю, конечно, если жеребец не остановится, а с хода перемахнет невысокий плетень, я свалюсь обязательно, но выхода нет. Я с ужасом гляжу, как стремительно приближается изгородь, а Пионер и не собирается сбавлять хода. Он решает другое: резко поворачивает и несется вдоль плетня. Я тяну повод влево, вижу, как удила режут его губы. Пионер храпит, закидывая голову, и наконец резко останавливается. Чуть-чуть не лечу через него, но каким-то чудом удерживаюсь, сползаю с коня, привязываю его к изгороди, стараюсь выправить седло и подтянуть подпругу.

Пионер тяжело дышит и поглядывает на меня. Он явно недоволен задержкой и нетерпеливо бьет копытами, и я боюсь, что он вырвется от меня, а потому спешу вскарабкаться в седло, для чего мне приходится подвести его боком к плетню, найти такую приступочку в изгороди, чтоб немного подняться, иначе мне не закинуть ногу в стремя.

Но вот я снова на коне и продолжаю погоню... Справа на ремне в самодельной кобуре у меня деревянный «кольт». Я выхватываю его и стреляю вдогон убегающим по прерии индейцам... Это, конечно, Майн Рид и Фенимор Купер, которыми я зачитывался прошлую зиму, благо в библиотеке деда имеются полные собрания того и другого — бесплатные приложения к дореволюционному журналу «Нива».

Уж раз я упомянул «кольт», то придется коснуться еще одного незабываемого переживания. Иногда вечером отец дает мне в руки настоящий вороненый наган, удалив, разумеется, патроны из барабана. С замиранием сердца я беру его, любовно разглядываю, поглаживаю, потом с трудом нажимаю тугой спусковой крючок, гляжу, как барабан поворачивается на одну седьмую оборота, подставляет под боек курка темную глазницу своего гнезда, курок спускается и раздается... увы, не выстрел, а лишь щелчок. На улицу наган мне выносить не разрешается, показать его кому-то из ребят я не могу, а потому наслаждаюсь в одиночку.

Кстати, у моего деревянного «кольта» барабан тоже поворачивается и тоже взводится курок. Отец долго мастерил его и по-инженерски точно воспроизвел конструкцию револьвера, но разве сравнить его с этим настоящим боевым наганом.

В те годы члены партии имели право ношения оружия, и у многих были или пистолеты, или револьверы, но моему отцу, беспартийному, выдали его здесь, на стройке, ввиду, как ему объяснили, обострения классовой борьбы в деревне и вероятной вылазки кулацких элементов. Поэтому я впервые в жизни держал в руках оружие, но и не мог и мечтать, чтоб отец дал мне револьвер в моих выездках Пионера, тут мне приходилось довольствоваться моим деревянным «кольтом».

Чтоб больше не говорить уже об оружии, придется рассказать одну «жуткую» историю, связанную с пистолетом. Недавно на стройку прислали начальника, так называемого «выдвиженца» из балтийских матросов. В середине лета приехал к нему двадцатилетний сын, высокий красивый парень. Он носил шикарный черный костюм, что в моих глазах придавало ему некую загадочность. Я сам мечтал иметь черный плащ и черную шляпу и, разумеется, шпагу, что шло уже от «Трех мушкетеров». Когда сынок начальника проходил по улице, деревенские девчата засматривались и перешептывались. Я с ним ни разу не разговаривал, но почему-то он казался мне очень интересной личностью. Видимо, он где-то учился и приехал к отцу на каникулы, и сразу завел дружбу с нашим механиком, командовавшим двумя движками внутреннего сгорания «Червоный прогресс», здоровенным детиной с мутноватыми наглыми глазами, любителем выпивки, который начал приобщать к этому занятию и сына начальника в надежде, наверно, через него заручиться расположением папаши. И вот однажды ночью в деревне прогремел выстрел... На другой день выяснилось, что дружки поссорились по пьянке и сын начальника стрельнул из отцовского пистолета то ли случайно, то ли нарочно, но глаз у механика оказался выбитым.

Дело это замяли. Механик после недолгого лечения вернулся, но уже со стеклянным правым глазом, который, к его несчастью, служил точным барометром его состояния. Определить, пьян он или нет, не стоило никому труда — на фоне не замутненного стеклянного глаза здоровый сразу показывал степень опьянения.

Сын начальника вскоре исчез куда-то, уехал, наверно, в Москву, но в деревне долго еще ходили пересуды об этом событии, обрастая новыми подробностями, объясняя ссору дружков тем, что не поделили они деревенскую красавицу Нюшку, в которую, дескать, оба втюрились. После такого происшествия сынок начальника представлялся мне еще более необыкновенным.

Пионера мне давали не только для прогулок, но несколько раз посылали и по делу с каким-нибудь письменным распоряжением. Два раза я ездил в деревню Замытье, за шесть километров. В эти поездки я хотя и брал «кольт», но не для игры, а для безопасности, так как выглядел он как настоящий и мог напугать тех, кто по той или иной причине мог помешать мне выполнить ответственное поручение. Правда, дорога в Замытье шла полями и прогляд был во все стороны, но полверсты приходилось ехать лесом, там я был начеку.

И еще огромной радостью было, когда отец брал меня за кучера в своих поездках в районный центр. От стройки он находился в семи километрах, и, значит, я правил Красоткой более часа. Запрягали ее в бывший, еще помещичий, тарантас на рессорах. Отец садился на заднее сиденье, обитое кожей, а я на облучке. Красотку не зря так прозвали, это была красивая лошадь темно-гнедой масти с черной гривой и хвостом, и прекрасно ходила быстрой рысью, почти никогда не переходя в галоп. Видно, была из рысаков, хотя вряд ли чистых кровей. Когда ею правил Степан, он очень огорчался, если Красотка сбивалась с рыси, резко придерживал, приговаривая: «Не балуй, ми-и-ла-а-я...» В путешествиях на плоскодонке я ощущал себя первопроходцем, так увлекало меня открытие «новых земель», открывавшихся мне за каждым поворотом реки, а ходил я и вниз и вверх по течению на многие километры. И хотя река была не очень-то широка, на ней все же попадались «необитаемые острова», на которые я высаживался с трепетом настоящего путешественника.

Открыл я однажды в такой поездке «городище», старинные могильники, обложенные камнями. Долго бродил среди них, мечтая в следующий раз прибыть сюда с лопатой и заняться раскопками. Но какие-то другие занятия увлекли меня, и до конца лета я так и не успел побывать на «городище», тем более что находилось оно вверх по течению, в километрах семи-восьми от дома, а продвигать тяжелую лодку против течения, управляясь одним шестом, — труд нелегкий, итак мои руки все в мозолях. Вот и не собрался на могильники, хотя и мечтал найти при раскопках мечи, стрелы, щиты, а может, и кольчуги.

Надо сказать, что в эти поездки на лодке я редко брал деревенских ребятишек, своей болтовней мешали они мне воображать, а вся прелесть походов как раз и заключалась в том, что плыл я не по речушке Медведице, а конечно, по Амазонке, плывущие навстречу коряги и бревна — это, разумеется, крокодилы и змеи. В прибрежных кустах таились индейцы с луками, подстерегая храброго бледнолицего, рискнувшего вторгнуться в их земли, ну и так далее и тому подобное... О, детство! Хотя уже вроде отрочество, но все равно в жизнь реальную вплетались фантазии, почерпнутые из приключенческих книг и некоторых фильмов. Один из них помнился мне в ту пору. Фильм американский, эффектно начинающийся сценой пожара небоскреба, где на огромной высоте металась между двумя окнами женщина. Лестница, выдвинутая пожарными, не доставала до нее на два-три этажа. Оттолкнув пожарных, появился какой-то супермен, быстро поднялся по лестнице, вытянул руки, и... женщина прыгнула, попав, конечно, к нему в объятия. Лестница покачнулась, стала падать, и эта пара влетела в окно дома напротив, причем сразу же в кровать. Потом женщина уехала в экспедицию в Африку, супермен за ней, и здесь начались всевозможные душераздирающие приключения — и пожар в джунглях, и единоборство с львицей, и плен у какой-то экзотической царицы в прозрачной одежде, и... чего там только не было. Помню, ушел я из кинотеатра «Перекоп», что в Грохольском, потрясенный и с ужасной головной болью. Видать, для меня, семилетнего, такая картина оказалась чересчур...

Но когда я начал читать Купера и Рида, то эти детские киношные впечатления затмились, я начал бредить майн-ридовским «Белым вождем» с замечательным героем и героиней, где была и месть «белого вождя», приведшего в поселок индейцев, чтоб наказать тех, кто поступил плохо с девушкой и с ее матерью, а самым захватывающим был побег героя из тюрьмы, когда он подозвал свистом своего коня и выпрыгнул из окна прямо в седло, и умный конь умчал его от врагов...

В деревне я не первый год. До этой стройки отец возводил мост через реку Беспуту, недалеко от Каширы. Тогда, в двадцать девятом году, я был еще маленький, к тому же после болезни (что-то с железками, как говорила мать) целую зиму температурил, был нервен и капризен. Уже в дороге на Каширу меня напугали в вагоне поезда разговоры деревенских женщин о какой-то огромной, высокого роста бабе, шаставшей по полям с пустым мешком. Ужо наверняка к большому голоду, говорили бабы, который беспременно наступит в ближайшие годы. Я слушал и представлял себе эту страшную бабу с мешком, которая обязательно встретится мне где-нибудь, и я уже заранее боялся ее.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.