— Пустой ты мужик, Степан Васильевич, язык у тебя без костей, балабонишь разные глупости, — отвечала она на это.

— Какие глупости? Я со всей сурьезностью, Ефимия. Можно сказать, всю жизнь мечтал умную бабу найти, да вот не повезло.

— И не повезет. Для этого самому ума надо иметь, — улыбалась она.

— А я разве без ума? На мне, поди, вся стройка держится. Спроси хоть Алексеича, жильца твоего. Он скажет, без Степановых лошадок, которые и напоены и сыты, ни лесу не привезти, ни камня. Один же у нас автомобиль, и тот в ремонте больше, да на нем по нашим дорожкам и не проедешь, а лошадка, она везде пройдет... Вот так, Ефимья, а ты — ума во мне мало. Ошибочка выходит. Ты, милая, ко мне присмотрись получше. Я мужик еще в силе. Пятьдесят годков, а седины-то нет. Ни в бороде, ни на голове. Подумай.

— Да чего тут думать? Старые мы уже, Степан Васильевич. Людей только смешить.

— Старый конь борозды не портит, — смеялся Степан, обнажая ряд белых крепких зубов.

— Знаем мы эту присказку... Похвальбы в тебе, Степан, много.

— При чем похвальба. Мы родим еще с тобой.

— Как раз в этакое время рожать. Умнее ничего не надумал?

Вот такие приблизительно разговоры с небольшими вариациями слышал я постоянно при встречах Степана с нашей хозяйкой.

Иногда Ефимия Михайловна приносила лепешки и без картошки, но такие же вкусные. Вообще в деревне еда была обильнее, чем в Москве, где продукты были по карточкам, да и на них, кроме хлеба, почти ничего не давали, а если и давали, то стояли огромные очереди. Вместо мяса выдавались или бычьи семенники, или синеватого оттенка кролики, которых в народе называли «сталинскими быками»... В деревне же имелось молоко, яйца, на рынке в районном центре можно было купить и мясо, и сливочное масло. Стоило это недешево, но помню, что покупалось понемногу того и другого. Кстати, отец часто говорил матери, что хоть и изматывает его стройка, но все же здесь мы сыты...

Моих сверстников в нашей деревне почему-то было мало. Наверно, потому, что в девятнадцатый и двадцатый годы шла гражданская и мужики воевали. Немного было ребят и старше меня, тут мировая война виновата, зато мелюзги — хоть отбавляй. Она-то и сопровождала меня всюду — и на речку, и в лес по грибы... На речке, кроме купанья и плаванья, было еще одно развлечение. Имелась у меня игрушечная яхта, очень хорошо сделанная, как настоящая — с тяжелым килем, рулем, двумя парусами и всеми причиндалами. На этой яхте можно было совершать разные маневры, которые я узнал из книги «Парусный спорт», только не ходила она у меня против ветра, что должна делать настоящая яхта. Тут, правда, мешало течение. Но когда шла она, накренившись, с надутыми парусами, разрезая носом воду, вызывая восторг окружающей меня ребятни, глядеть на это было любо-дорого. Мечтал я, вот вырасту и займусь парусным спортом на настоящей яхте на Москве-реке, буду поражать мастерством знакомых девчонок; но, увы, этим мечтам, как и многим другим, кстати, не суждено было сбыться. Не в то мы родились время...

В один из прохладных дней, когда на речке делать было нечего, болтался я, разумеется, на стройке. Побывал на конюшне у Степана, где угостил Пионера и Красотку хлебцем, поглазел на пильщиков, на их тяжелую, но красивую работу, посидел около движка с одноглазым теперь механиком. Давно мне хотелось спросить его, из револьвера или пистолета его ранило, но не решался, не решился и сегодня — вопрос-то слишком деликатный. Потом прошел к конторе... И тут я впервые в жизни услышал, как у отца, распекавшего кого-то, вырвалось матерное слово! И слово-то почти литературное, встречавшееся в некоторых изданиях у Пушкина, но я был поражен и подавлен. И не потому, конечно, что не слыхал этих слов никогда. Слыхал... И похабные частушки на вечерних гулянках, и мальчишки деревенские щеголяли порой матерными словечками, и у Степана порой вырывалось при мне ругательство, но сегодня услышал я такое от отца. И что-то во мне перевернулось. Как он может? Значит, он такой же, как и все? Отец, разумеется, меня не видел, когда сказал такое, но все равно...

Как убитый, понуро поплелся я от конторы, раздумывая, не поделиться ли этим с матерью? Может, она скажет отцу как-то осторожно, какое впечатление произвело это на меня, что как-то упал отец в моих глазах...

Домой я пришел мрачный, мать стала допытываться, в чем дело, но уже по дороге я решил матери не говорить, незачем ей знать о таком. Когда отец пришел на обед, то я не мог глядеть на него, мне было стыдно. Но он ничего не заметил, по своему обыкновению. Тонкостью чувств, как часто твердила мать, он не обладал. Да и некогда ему было разбираться в настроениях близких; обедал всегда торопясь, почти не разговаривая с нами. Единственное, что он себе позволял, — это выкурить неспешно послеобеденную папироску. Папиросы он курил хорошие, каких в продаже давно не было. Его тетка, старая большевичка, давала ему, когда он приезжал в Москву, свой пропуск в закрытый распределитель, называвшийся почему-то Гортом, то есть просто «городской торговлей», и там можно было без отрыва карточных талонов купить сколько хошь папирос и конфет. Так вот, вытаскивал он из портсигара толстую папиросину «Дели» и позволял себе ее выкурить в собственное удовольствие. Уходя, он бросил мне, что на неделе мы съездим с ним на Красотке в одну деревню, верст за десять, по делу. Увы, даже это не очень обрадовало меня, так подействовал случай у конторы.

Но дни шли, неприятный осадок от услышанного мало-помалу растворялся, и опять я шатался по стройке. От конюшни к камнерезам, от них к пильщикам, но вот вижу — на взмыленной лошади, запряженной в двухколесные дрожки, вроде беговых, влетел на стройку краснолицый человек в военном френче, хромовых сапожках, остановил резко разгоряченную лошадь, выскочил и громогласно спросил работавших:

— Где тут у вас контора?

Ему показали на конторский домик, и он широкими шагами направился туда.

— Из РИКа, видать, — заметил кто-то.

— Да, начальник какой-то...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.