Узкий золотой шпиль пагоды высоко над Луангпрабангом. Его горячая песочная позолота еле заметна на фоне размытого диска каленого лаосского солнца. А может, и шпиль и солнце чеканены из одного золота, чеканены одним мастером, старым чеканщиком. В тягучей, липкой от жары полутьме мастерской он склонился над чашей, над звенящей чашей, над золотой дароносицей. Что увидит он на ее гулких боках? Длинные листья банана и длинные гроздья под длинными листьями? Длинные женские пальцы и длинные, продолговатые глаза женщин? Звенит чаша, подставляя бока под колючий удар инструмента. Слушает ее мастер, старик чеканщик, может, тот самый, что повесил над Луангпрабангом желтое чеканное солнце из звонкого лаосского золота. В полдень старик поднимет голову, услышав гулкий рокот барабана. Рокот подхватят и повторят многократно черно-зеленые горы, обступившие Луангпрабанг. Наголо бритый монах в оранжевой тоге положит деревянное било, отойдет от барабана, напомнившего верующим об их дневных молитвах, взглянет вниз на город, лежащий у подножия священного холма Пу-Си.

В келье над тощей циновкой заржавленной булавкой приколот красно-синий флажок с белым кругом посередине – флаг Патриотического фронта Лаоса. Флаг Нео Лао Хаксат в монашеской келье отнюдь не дань новой власти, смиренная дань маленького монаха. Член Центрального комитета Патриотического фронта Лаоса, министр информации правительства Лаосской Народно-Демократической Республики Сисана Сисан рассказывал мне о монахах, которые шли вместе с бойцами Патет-Лао, поднимали дух бойцов и лечили их раны. Он говорил мне о монахах, чьи пагоды были разрушены американскими бомбами, но чьи проповеди по-прежнему звучали – из репродукторов радиостанции Каосан Патет-Лао, радиостанции патриотов Лаоса.

А во Вьентьяне, рядом с торжественно-тяжелым зданием святилища Татлуанг, ощетинившимся десятками башенок-ракет, стоял не монах, не бонза, а взъерошенный парнишка в очках, в белой рубахе. Парень говорил, в такт словам размахивая рукой, и слушали его добрые две тысячи горожан, слушали, притихнув. Он говорил о новом Лаосе, и о новой жизни, и о новых людях, которые будут строить эту жизнь, – о тех, кто его слушал.

Рядовой армии молодежи Лаоса, член Союза молодежи Лао Хаксат, один из тех, кто приехал во Вьентьян с Севера, из освобожденных районов, один из тех, кто с детства слышал вой «Б-52», и пронзительный свист падающих бомб, и гул взрывов, кто с детства узнал слово «борьба», ставшее для него синонимом слова «жизнь».

Секретарь ЦК Союза молодежи Лао Хаксат Бунфенг поведал нам с гордостью:

– Нашу молодежь называли так – «кулак по врагу». Пришло время разжать кулак. Сотни юношей и девушек, членов союза, выехали в Луангпрабанг, во Вьентьян, в Саваннакхет, в Паксе. У них очень трудное дело: работать с молодежью этих городов, разъяснять населению наши задачи, быть проповедниками коммунистических идей...

Кхам – один из тех, кто выполняет это трудное дело. Он знает, что говорить людям.

А начинать было непросто. Не все с радостью встречали посланцев Освобожденных районов. Председателю Союза молодежи Лао Хаксат в Луангпрабанге это известно очень хорошо.

– Все было, – лаконично бросает он. – И угрожали, и записки подбрасывали, и даже стреляли. Жив, как видишь...

Его зовут Вансай, что означает «день победы». Ему тридцать лет, и позади у него учеба во Вьетнаме, учеба в Болгарии, учеба в Освобожденных районах страны. (Теперь, конечно, нет смысла говорить об Освобожденных районах, ведь вся страна сегодня – единая республика, но так уж по привычке называют здесь провинции, где рождалась революция Лаоса.)

– Всю жизнь я учился. – Он медленно подбирает русские слова. – Точным наукам, языкам, литературе. А руководить людьми меня никто не учил. Не успели. Взяли за воротник (он так и сказал: за воротник) и бросили: плыви, сам научишься.

– Ну и как?

– Учусь потихоньку, – он засмеялся, – опять учусь. И не я один. Вон мои – как у вас говорят? – од-но-каш-ни-ки.

«Од-но-каш-ни-ки» чинно сидели в гостиничном саду в глубоких плетеных креслах, потягивали холодное пиво, вели разговор со студентами из Северной Осетии. Наутро мы улетим из Луангпрабанга, а сегодня хозяева устраивали нам прощальную церемонию, освященную многовековыми традициями. Церемония носила странное, ласковое название – баси.

Лаотяне любят баси. Они устраивают ее в честь рождения в семье ребенка, в день свадьбы или накануне долгого пути, который должен быть добрым и легким, обязательно добрым и обязательно легким, – для того и баси.

Качаются языки свечей, рвется пламя – ветер в Луангпрабанге. Качаются рваные блики огня на коричневом лице старика. Голос его по-птичьи высок и резок. Он не торопится: формула церемонии не терпит спешки. Он желает нам доброй дороги и приятных встреч. Он желает нам богатырского здоровья и чуткой нежности – к цветку, к зверю, к человеку. Он желает нам счастья и призывает легкомысленных духов-охранителей собраться вместе в наших душах и помочь нам завоевать это счастье. Потом он берет короткие белые нитки и повязывает их каждому из нас на запястья: они привяжут к нам этих неверных духов, заставят их выполнить все пожелания старика.

«Од-но-каш-ни-ки» и сам Вансай проделывают с нами те же операции. В отличие от старика они не очень верят в духов. Их пожелания скорее рассчитаны на нашу собственную предприимчивость.

Ваза, в которой лежали освященные стариком нити, постепенно пустеет. На ее холодных боках – длинные листья банана и длинные гроздья под длинными листьями, длинные женские пальцы и длинные, узкие глаза. Не эту ли вазу я видел в полутемной мастерской чеканщика на окраине Луангпрабанга?

Или, может, то была совсем другая ваза, из которой длинные и теплые женские пальцы достанут ожерелья, сплетенные из цветов. Они тяжелы, эти бело-желтые ожерелья, а запах цветка чампа, сладкий запах, едва уловим в нагретом влажном воздухе. Девушки из Государственного ансамбля песни и танца Лаоса танцуют медленный, долгий танец, а тонкий женский голос за сценой поет песню о самом душистом, самом нежном, самом красивом цветке – чампа. Девушки танцуют сосредоточенно и строго: линия танца выверена веками. Их движения отточенны и синхронны – ночные часы репетиций приучили их слышать танец. Я не оговорился: именно ночные часы. В годы войны, в годы бомбардировок и самолетов-разведчиков ансамбль репетировал ночами на лесных полянах, и свет луны был для него светом софитов.

Артисты ансамбля привыкли к войне. В часы репетиций и выступлений они каждую минуту ждали «хыа бинь Америка» – бомбардировщиков, пилоты которых имели постоянное задание: помнить о существовании ансамбля и по возможности прекратить его. Война закончилась, и ночи для репетиций стали ночами для сна, как и должно быть...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.