Веточка

- Товарищ начальник! Петр Степанович! Уходи!...

И все же ни одного торопливого движения он не сделал. Вынес на вентиляционный штрек перфоратор, даже запасную штангу, потянул было за собой кабель, успел сказать: «Крикните запальщика...», - и кровля пошла вся сразу от завала до двойного ряда комплекта. Так ухнуло, так ударило воздушной волной, что Петр, только поднимаясь с колен, еле - еле опомнился. А задержись он хотя бы минуту под тысячетонной кровлей...

Об этом ему укоризненно и сказал, уже на правах старшего по возрасту, сменный мастер. И правильно сказал: подвисшая кровля в шестидесятиметровой лаве не место для упражнений в лихости. Шахта есть шахта: работай да оглядывайся, если соображение чем - нибудь затуманено.

После смены сразу же из мойки он по срочному вызову прошел прямо в кабинет начальника шахты.

- Что же ты, Петр Степанович? - спросил пожилой горный инженер, не поднимая усталых глаз от бумаг. - Инженер, видишь ли, командир участка, а скачешь по лаве, как ковбой из американского фильма.

- Я уже надорвался с этой тридцать седьмой, - посетовал Петр. - Я ее и так и этак, и режим не один раз меняли, а она как упрется, ну хоть оглоблей ee!

- Оглоблей не надо, - посоветовал начальник шахты. - Оглоблей ни черта не сделаешь... Мы потом поговорим об этом подробнее. А сейчас... Я, видишь ли, пока ты возился с лавой, несколько раз звонил в больницу... - Он поднял усталые серые глаза на молодого инженера, тихонько по - отцовски улыбнулся. - Что ж ты, Петр Степанович, скрываешь от начальства, что у тебя такие события дома назревают? Да ладно, ладно) - кивнул он, - Можешь не оправдываться. От вечернего наряда тебя освобождаю... от утреннего тоже. А как только наступит время поздравлять тебя - явишься. Ясно?

Прошло время и вечернего и утреннего нарядов. Потом снова наступил вечер - синий, с зеленоватой полоской над западными туманными горами. И как только погасли последние отблески пролетевшего дня, из больницы по телефону ответил главный хирург:

- Вам нужно придти сюда, Петр Степанович...

Ни вечера, ни времени, ни звуков на улице - ничего вдруг не стало. Совсем ничего. И дороги перед ним не было тоже. Он увидел только белую больничную дверь. Ту самую. Он рванулся к ней, но белые створки раскрылись, и на пороге появился высокий, сухопарый человек в очках, а белом халате, белом колпаке и с оголенными по локоть коричневыми руками. Главный хирург. Петр глянул в его морщинистое, с запавшими щеками лицо, в глаза за очками, увидел в них то же самое грустное, что и в голосе по телефону, и опустил свои крутые юношеские плечи. Так и стоял он перед человеком в белом целые секунды - века, и что - то вихревое неслось и неслось у него в голове, и сердце билось тревожно.

Те же самые секунды - молнии смотрел на него и многоопытный главный хирург. Сколько радости принес он людям, сколько людей, и больших и малых, ходят нынче по земле, чье дыхание, чей пульс он первым услышал!... И все еще не обходится без тяжкого горя, которое глыбой обрушивается на иную человечью судьбу... Голосом ровным и чистым, будто бы вспоминая о собственной давней, но все не затихающей боли, он сказал:

- Дочерью я вас могу утешить, Петр Степанович... А жена ваша была очень храбрая, мужественная женщина, она защищалась до конца.

Вот какой короткий разговор состоялся в больнице этим тихим синим вечером между двумя столь разными по возрасту людьми - пожилым хирургом, который столь много видел и знал, и молодым горным инженером, который до последнего часа ничего не знал, кроме великой любви маленькой и мужественной женщины.

Петр получил двухнедельный отпуск, но через три дня, когда уже было покончено со всеми печальными делами, он не знал, что же дальше делать, куда деть себя, куда приклонить голову. Как пуста была квартира тихими вечерами, как громко стучал маятник в больших настенных часах и шумела, шумела кровь в ушах, если удавалось на часок прилечь в неуютную постель!

Скорбь и жгучая тоска немного утихали, когда Петр с отвращением проглатывал несколько рюмок вина. Наваливалась тяжелая полудремота, и откуда - то издалека доносились слова давно знакомой песенки: «Ой ты, ветка бедная, ты куда плывешь... Уж тебе не справиться с бурною волной... От родного деревца ветер оторвал, пусть же, пусть несет меня, куда хочет, вал...»

Уплыла ветка. Веточка... Смугленькая...

А по утрам очень болела голова, мучила неутолимая жажда, и на сердце было так тяжко, что хоть волком вой. Он шел в больницу и справлялся о здоровье дочери. Через некоторое время ему стали выносить ее - спеленатую, обыкновенно спящую, с красненьким курносым личиком. Вначале он с боязливым недоумением рассматривал дочь, потом осмелел и стал даже осторожно брать ее на руки и с трепетом ощущал сквозь пеленки тепло ее тельца. Он ее назвал Соней в честь матери, а про себя добавлял: «Веточка!»

Когда приехала по вызову сестра Зоя Степановна - женщина одинокая, силищи непомерной, с рябоватым скуластым лицом - и дочку взяли домой, Петр в первый же вечер, выпив по своему обыкновению несколько рюмок вина, спел своей Сонюшке песню про веточку. Спел и старательно, словно боясь забыть, повторил ее. А Зоя Степановна сидела поодаль и горькими - то, горькими слезами разливалась. Стука в двери ни он, ни она не слышали, поэтому начальник шахты предстал перед ними совершенно неожиданно. Первым движением Петра было упрятать куда - нибудь с глаз долой недопитую бутылку, но тут же он устыдился этого вороватого жеста: пусть! Горе есть горе, а вино есть вино.

- Извините, что явился без приглашения, - улыбнулся одними глазами пожилой инженер. - Решил попроведать, как вы и что у вас... Если разрешите, посижу минутку...

Петр и рад и не рад был этому нечаянному посещению. Он за последнее время как - то отгородился от людей, что - то диковатое появилось у него в глазах. Он даже близких приятелей не подпускал к себе, ни с кем не заговаривал. Да и о чем разговаривать? Жаловаться? Он никогда в своей жизни ни на что и ни на кого не жаловался.