Тобольский узник

Каждого или почти каждого, у кого было сердце и не угасла память, медленно, но упорно убивали известия о смерти товарищей. Особенно Кюхельбекера. Его странность, его остраненность, его причудливость были лишь частью его физиологической, что ли, психологической по крайней мере личности. В нем была жива душа. Тоже странная, но обладающая великолепными достоинствами – душа тонкая, ранимая, бесконечно верная.

Царь казнил Кюхельбекера смертями друзей.

Он как бы стоял возле виселицы и носком лакированного сапога медленно выбивал табурет, стоявший под Кюхлей. Он выбивал опору его духовной и нравственной жизни. Выбивал то, что связывало его с Пушкиным, Грибоедовым, Рылеевым, – дружбу. То, что связывало с остальными, – дружество.

Он умирает, не в прямом – в переносном смысле, хотя и стоически сопротивляется смерти. На что он надеется? Ведь надеяться не на что...

Вот его автопортрет той поры.

«Не был я красавцем никогда, – напротив, всегда был неловок и нескладен. Теперь же волос седой, зубов мало, спина сутуловатая, – чтоб не сказать – горбатая, – одно плечо выше другого: вот тебе портрет твоего дяди при росте 9 с половиной вершков, то есть 2 аршина 9,5 вершка и худощавости, что, кажется, в кольцо пролезешь. Аристократического у меня осталось – белые, мягкие руки, потому что поневоле не могу заниматься полевыми работами: сил нет, да и левой рукой не владею».

Из Баргузина он переезжает в пограничный городок Акшу – наконец-то находится способ зарабатывать, кормить семью своими руками, – в переносном, конечно, смысле слова: руками он может лишь писать свои никому не нужные, всех вокруг раздражающие стихи да листать книги. На сей раз работа соответствует его возможностям: он едет в Акшу воспитателем дочерей начальника города – была раньше такая должность.

Он ожил, задумал написать русскую историю в форме писем одной из своих учениц, Акша кажется ему раем, но всякий самообман рано или поздно кончается болью.

Семейство начальника города переезжает в другое место, помочь Кюхельбекеру оно более не в силах, умирает сын Иван, болеет жена, два года он тщетно добивается перевода из Акши, которая теперь уже не кажется никаким раем, наконец переезжает под Курган, затем в Тобольск,

Палач добился своего.

Долговязый, целивший не столько в великого князя, сколько в него – пусть даже пистолет дал осечку, – уже казнен. Почти казнен.

Он болен туберкулезом. Он ослеп.

Этого можно уже зачеркнуть.

Беспомощный, забытый, раздавленный нуждой, растоптанный потерями друзей, он умер 11 августа 1846 года в половине двенадцатого пополуночи и похоронен на Завальном кладбище в Тобольске возле церкви Семи Отроков.

Вдова, Дросида Ивановна, уехала в Иркутск, его детей забрала сестра Вильгельма Юстина Глинка – там они и жили под фамилией Васильевых.

Даже фамилию отца носить не могли.

В 1856 году детям Кюхли возвратили дворянское звание и имя отца. Дросида же Ивановна пережила мужа на сорок лет, а когда умерла, Михаил Волконский, сын Марии Николаевны и Сергея Григорьевича, родившийся в Сибири, выхлопотал от казны 150 рублей на ее похороны.

Вот, кажется, и все.

Нет!

Ведь остались же рукописи. Слепой Кюхельбекер продиктовал свое литературное завещание Ивану Ивановичу Пущину, лицейскому другу, незадолго до смерти, когда тот заехал навестить товарища.