Тобольский узник

толкнувшее когда-то на дуэль с Пушкиным, теперь его спасло.

Десять лет крепости. Эта участь была уготована не многим декабристам. Разум более спокойный, уравновешенный, трезвый, мог бы, как это ни парадоксально, не выдержать этой пытки. Кюхля не был герой. В конце судебных испытаний он был готов принять любую вину. Но вынести наказание в десять лет крепости?..

В крепостях ему позволяли писать – вот что спасло его.

Холодный ум непременно пришел бы к мысли о бесполезности дальнейшего существования. О бессмысленности любой деятельности – кругом стена, в которой невозможно пробить даже тонкую щель. Холодный, расчетливый, сильный – я подчеркиваю это определение, – именно сильный ум пришел бы к непременной мысли о необходимости конца. О физическом самоуничтожении, как – в данной ситуации – превосходстве человека над наказанием. Мне думается, так поступил бы Рылеев. Оказавшись заживо замурованным, точно зная безысходность своего положения, непременно ощущая нравственную казнь – нельзя же, в самом деле, считать за проблеск свободы дальнейшее вечное поселение, безгласность и абсолютную немоту, – он, мне кажется, сильный, очень сильный духовно, покончил бы с собой.

Впрочем, это лишь посыл, вполне допускаю – ошибочный. Спустя полтора века размышлять о прошлом довольно легко – ведь не сам ты выбираешь свою судьбу...

Кюхля выдержал. Он писал стихи. Обращался к антике, рифмовал и рифмовал, читал книги, высказывая в дневнике свои замечания, порой серьезные, порой смешные. Он жил, погрузившись в себя, и, бесспорно, это качество спасло его физически. Спасло, можно сказать, и духовно, но лишь только применительно к нему самому.

Рылеева это существование бы не спасло.

Сочинительство в духе подражаний античной поэзии было бы ему не под силу...

Ясно одно: Кюхля выдержал потому, что был Кюхлей. А кроме того, не вправе мы, действительно, из нашего далека сравнивать реальную судьбу одного с предположительной судьбой другого.

Люди есть люди.

У них есть слабости и достоинства, и порой достоинства превращаются в слабости, как слабости могут стать своей противоположностью тоже. И как понятны мгновения человеческого счастья, донесенные до нас из невероятного далека...

В декабре 1835 года Вильгельм Кюхельбекер освобожден из крепостного заточения и с фельдъегерем отправлен в Баргузин.

После десятилетия одиночества он видит людей, может говорить с ними, смеяться, петь. Он может вдыхать прозрачный воздух.

«В судьбе моей, – пишет он Пушкину 3 августа 1836 года, – произошла такая огромная перемена, что и поныне душа не устоялась. Дышу чистым, свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружья, ни конвоя, не слышу ни скрипу замков, ни шепота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем – поверишь ли? – порою жалею о своем уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу; здесь все не так, как ожидал даже я, порядочно же, кажись, разочарованный насчет людей и того, что можно от них требовать»...

Как понятно это письмо!

Он не слышит «скрипу» замков, зато едва ли не одинок среди близких людей. Его мысли тянутся к «идеалу», он ошибочно полагает, что идеал этот может жить в крепости надежней, чем среди людей, и это подтверждает, наверное, мою мысль: да, Кюхельбекер вынес крепость благодаря своим странностям – нестранный в ней бы погиб, оставшись живым среди людей, даже самых несовершенных.

У Кюхельбекера выходит все наоборот.

На «воле» он остро чувствует свою ненужность, неприспособленность к преодолению житейских трудностей.

В Баргузине он живет у брата Михаила.

Сибирское существование – дело тут понятное – отличается от всего предыдущего опыта любого из декабристов. Они ведь были дворяне. Многие – дворяне богатые. Были просто богачи. Их идея была оторвана от практической жизни – ведь и это имел в. виду Ленин, когда говорил: «Страшно далеки они от народа». Дворяне занимались трудом умственным – были чиновниками, как правило, немаленькими, служили в армии. Состояния позволяли им безбедно жить и не знать, что такое собственный труд.