Стюардесса

— Так они такие же и у нас.

— Такие — да не такие, — возразила она, — эти северные. Посмотрите, какие они красивые. Она на секунду замолчала, посмотрела вверх. — И небо здесь не такое — сиреневое.

Торгашов поднял с земли подпаленный холодом красноватый лист, помял его в пальцах, и тот рассыпался на мелкие кусочки.

— Вы вон туда, на вышку посмотрите, — вдруг зашептала Орешкина. — Там орел сидит, такой огромный. Я даже испугалась, Какой он большой.

Торгашов пригляделся и увидел на тонком шпиле большую серую птицу. Нахохлившись, она смотрела куда-то через полосу, где серой волосяной щеткой торчал лесок, а над ним догорало небо, обещая на завтра ветреную погоду. И Торгашов вдруг вспомнил свой первый полет в Нюрбу. Было это лет десять назад. Он впервые забрался так далеко на север, впервые увидел белые ночи и запомнил странную тишину, которая была осязаемо живой, казалось, ее можно было потрогать руками. Только куда все делось? Для чего же он летает сюда? Уже давно жизнь шла по накатанной дороге — рейсы, самолеты, гостиницы, столовые. Все одно за другим, и нужно, наверное, чтоб обвалился потолок или раскололась земля, чтоб отказаться от сложившегося в себе порядка и поглядеть вокруг таким же, как у Орешкиной, взглядом.

Поздно вечером Анна Николаевна сбегала в буфет, купила печенья, пирожков, вскипятила воду, заварила чай, накрыла стол и пригласила летчиков к себе. Без пиджака, в беленькой кофточке она, как бабочка, летала по комнате, ей очень хотелось выглядеть домовитой хозяйкой. И надо сказать, получалось у нее неплохо. Она наливала в стаканы чай, улыбалась, рассказывала, как проходила комиссию.

Оказалось, что свой первый рейс она должна была лететь в Москву, но по технической неисправности самолет вернули со старта.

— Все потом говорили: из-за меня, — сокрушенно качала головой Орешкина. — Говорят, как только в Москве узнали, что я лечу, так сразу закрыли все аэропорты. Неужели правда?

— Очень может быть, — сказал Огурцов. — Если судить по сегодняшнему полету. Нам тоже надо было отменяться.

— Что, из-за меня? Разве я виновата, что пассажиры такие ненормальные попадаются? — надув губы, обиженно ответила бортпроводница. — Вот послушайте. Пришли мы на самолет. Вскоре привезли питание, пассажиров. Рассадили мы их, трап уже должны были откатить. Смотрим, бежит еще один. В одной руке чемодан, в другой авоська, а в ней колбаса, пирожки, еще что-то. С ходу на трап залетел, билетом машет: мол, возьмите. Я к старшей, давайте, говорю, возьмем, жалко парня. Та мне: пусть заходит, свободные места есть, только питание у нас по комплекту, на него нет. Я выхожу и говорю: мы вас возьмем, только без питания. Парень глянул на авоську, на меня посмотрел и бах авоську на перрон. Шут с ним, говорит, полечу без питания.

— Анна Николаевна, а у тебя парень есть? — спросил вдруг Грабок, и Торгашов, пораженный даже не самим вопросом, а какой-то новой интонацией в голосе бортмеханика, которого знал, как пять своих пальцев, переглянулся со вторым пилотом. Хоть и пытался Грабок прикрыть свой интерес, нарочитое безразличие выдало его с головой. Оставалось только гадать, в какой момент у бортмеханика маятник качнулся в обратную сторону.

— Был, да сплыл, — отмахнулась Орешкина. — Уехал на гастроли. Ну и пусть. Он еще за мной побегает. Подумаешь, Гамлет нашелся. Я, может быть, тоже артистка.

— Мы это сразу поняли, — пряча улыбку, сказал Огурцов.

— Анна Николаевна, ты учишься или как? — вспомнив свою дочь, спросил Торгашов.

— Училась в торговом, два курса закончила. А как только медицинскую комиссию прошла, бросила.

— Так тебе совсем немного осталось, год, — сказал Торгашов. — Надо было закончить, а уж потом сюда.

— Зачем? — удивилась Орешкина. — Я бы все равно в торговле работать не стала. Вы бы видели, мне все девчонки завидуют. Я боялась, что буду плохо полеты переносить. Ничего, долетела и не заметила.

А за окном тем временем начался снег, тихий, теплый, он неслышно падал сверху, мимо освещавшей бревенчатый угол пилотской лампочки, мимо стоявшей под ним железной бочки, и укрывал плотным пушистым ковром землю.

— Ой, снег! Как я люблю снег! — восторженно сказала Орешкина, поглядывая в окно. — У нас на деревьях листья, а здесь уже снег, зима.

Торгашов смотрел на нее и думал: это сейчас, в первые дни, для нее праздник, а потом начнутся будни, когда уже не принадлежишь себе. Она еще не знает, что за рекламным проспектом, на котором в белых перчатках улыбается бортпроводница, не видно грязных северных аэропортов, холодных, продуваемых со всех сторон гостиниц, где нет теплого туалета и где один умывальник на всех. За все это придется расплачиваться. Женщине от роду предусмотрено быть хранительницей очага, а кто же хранит очаг между небом и землей, от одной гостиницы до другой? Тут хранишь не свое — чужое. А время в полетах летит, не остановишь, не успеешь оглянуться — месяц прошел, а там, глядишь, и год упорхнул за хвост самолета. И все равно где-то в глубине души он завидовал ее молодости, даже тому, как она в кабине поставила Грабка на место. Счастливое время, когда еще не боятся показать себя. И он поймал себя на том, что беспокоится даже не за Орешкину, а за дочь, которая тоже мечтает летать бортпроводницей, нет-нет, куда угодно, только не сюда.