Барбер вернулся в номер, поднял телефонную трубку и стал ждать, когда старик внизу соединит его с городом. На полу стояли два открытых чемодана, набитые рубашками, – они не уместились в ящиках комода, предоставляемого отелем. На нем лежали: просроченный счет от портного; письмо его бывшей жены из Нью-Йорка, которая спрашивала, что он прикажет ей делать с его армейским пистолетом, который, как оказалось, лежит на дне большого чемодана, письмо от матери, которая молила его перестать быть таким дураком, вернуться домой и найти постоянную работу; письмо от женщины, которая его не интересовала, с приглашением приехать к ней на виллу неподалеку от Эза, где, по ее словам, красиво и тепло и где ей нужен мужчина в доме; письмо от парня, который летал с ним в войну стрелком и уверял, что Барбер спас ему жизнь, когда он был ранен в живот над Палермо, и, как это ни удивительно, потом написал книгу. Теперь он по меньшей мере раз в месяц посылал ему длинные письма, написанные неплохим слогом. Это был странный парень, с обостренным восприятием, который постоянно мучился вопросом, оправдывает ли он и его любимые – к ним он не без смущения причислял и Барбера, главным образом из-за тех восьми минут над Палермо – надежды, какие они подавали. «Нашему поколению грозит опасность, – отпечатал он в своем письме. – Это опасность измельчания. Все, что нам суждено было пережить, мы пережили раньше срока. Наша любовь выродилась в слепую привязанность, ненависть – в отвращение, отчаяние – в меланхолию, страсть – в пристрастие. Мы живем жизнью послушных лилипутов в короткой интермедии со смертельным исходом».

Это письмо привело Барбера в полное уныние, и он оставил его без ответа. С него хватало подобных разговоров с французами. Хорошо бы его бывший стрелок перестал писать ему письма или по крайней мере сменил тему. Барбер не ответил и бывшей жене, потому что приехал в Европу в надежде забыть ее. Он не ответил матери, потому что скорее всего та была права. Он не поехал в Эз, потому что, как ни трудно ему было, не собирался себя запродавать.

В раму зеркала над комодом было вставлено фото – он сам и Джимми Ричардсон на пляже в Довилле. Семейство Ричардсонов снимало там прошлым летом домик, и Барбер провел с ними несколько уик-эндов. Джимми был еще одним из тех, кто в войну привязался к Барберу. Так получалось, что Барберу дарили свою преданность именно те люди, преданности которых он не искал. «Люди цепляются за тебя потому, что ты всегда притворяешься, и стоит кому-нибудь войти в комнату, как ты, сам того не желая, становишься веселым и самоуверенным», – как-то сказала ему одна девица, обозлившись.

На этом фото они с Джимми были запечатлены в плавках на фоне залитого солнцем моря, и Барбер выглядел высоким ухоженным блондином, которо му посчастливилось иметь внешность типичного калифорнийца, рядом с Джимми, напоминавшим закормленного несмышленого ребенка.

Барбер всмотрелся в фотографию. Джимми никак не походил на человека, способного исчезнуть на тридцать два дня. Что касается его самого, то Барбер с отвращением подумал, что, сам того не желая, казался преувеличенно веселым и самоуверенным.

Барбер дотянулся до фото, сорвал его и кинул в ящик комода. Затем, держа телефон на весу, с отвращением оглядел комнату. При свете незате-ненной лампы темная деревянная мебель имела мрачный вид, как будто ее источили термиты, а кровать с плюшевым покрывалом цвета гнилых груш могла отбить всякий сон у человека, бодрствовавшего несколько суток подряд. Его пронзила острая тоска по номерам отелей «Стетлер» и по купе в поездах, курсирующих между Нью-Йорком и Чикаго, Сент-Луисом и Лос-Анджелесом.

В трубке послышался свист и потрескивание, что вернуло Варбера к действительности. Он назвал коммутатор отеля «Георг V». Когда его соединили, он спросил мистера Смита, мистера Берта Смита. Помедлив, девушка ответила, что мистер Смит больше в отеле не проживает. Барбер поспешил спросить, пока его не разъединили, не ожидают ли возвращения мистера Смита в ближайшее время или не оставлял ли он своего нового адреса. «Нет, – ответила девушка после затяжной паузы, – его возвращения не ожидают, и он не оставлял нового адреса».

Барбер положил трубку. Это известие его не удивило. Берт Смит непостижимым образом менял отели и мог сменить десяток с тех пор, как Барбер общался с ним последний раз.

Барбер сознательно старался не думать о Джимми Ричардсоне, о его жене, которую вся эскадрилья дружелюбно звала Красоткой, о его двух малышах.

Он подошел к окну. Зимний парижский дождь густо моросил на узкой улице, скрывая ее очертания в бессильной злобе городского дождя, обесцвечивая дома через дорогу так, что нельзя было представить, как они выглядели раньше. Рабочий. разгружал грузовик с ящиками вина, явно досаждаемый непогодой, и такой парижский звон бутылок глушили и поглощали струи серой воды, которая лилась отовсюду – с небес, оконных карнизов, вывесок, скатанных тентов над витринами.

В такой день нельзя было оставаться без мужа, оставаться без друга. В такой день нельзя было оставаться одному, или иметь в кармане последние пятнадцать тысяч, или оказаться в узкой комнате отеля, где отопление отключали с десяти утра до шести вечера. В такой день нельзя было оставаться без работы, сигарет или обеда. В такой день нельзя было мучить себя вопросами и признаться, что, сколько бы ни нашлось оправданий, в конце концов во всем виноват ты сам.

Барбер снова встряхнулся. Никакого смысла весь день просидеть в номере. Если он намерен что-либо предпринять, надо отыскать Берта Смита. Он взглянул на часы. Было около половины третьего. Он постарался припомнить все места, где когда-либо видел Берта Смита днем, в половине третьего. Модный ресторан возле Рон-Пуан, где обедали кинопшики, владельцы французских газет, богатые туристы; бистро на бульваре Латур-Мобур на Левом берегу; рестораны в Отейе, на Лоншане и в Сен-Клу. Барбер заглянул в газету. Сегодня все они собирались в Отейе.

Если Берт Смит сегодня не на бегах и все еще в Париже, вполне вероятно, что он мог быть сейчас в каком-нибудь художественном салоне. Берт Смит был любителем живописи или по крайней мере покупал картины с умом и знанием дела. Поскольку Смит проживал в отелях, номера которых – неподходящее место для собирания коллекции, возможно, он покупал картины для перепродажи, или являлся посредником, или, когда это были выдающиеся полотна и правительство не хотело, чтобы они уплыли за границу, занимался контрабандой.

Еще Барберу случалось видеть Смита под вечер в сауне «Клариджа». Округлившийся человечек с удивительно ладными ногами, он сидел в клубах пара, завернувшись в простыню, и становился все более пунцовым; он расплывался в улыбке по мере того, как вместе с потом из него выходил жир, которым он оплыл с годами, питаясь в лучших ресторанах Европы.

Несколько раз он видел Смита часов в шесть вечера в парикмахерской отеля «Георг V», где тот брился, а затем в баре наверху, и в баре «Релэ Плаза», и внизу в Английском баре отеля «Плаз-Атене». А поздно ночью он встречал его в различных ночных клубах – «Элефан Блан», «У Кэролл», «Ля роз руж»...

Барбер с грустью думал о своих последних пятнадцати тысячах франков в бумажнике. Впереди были длинный, сырой, тяжелый день, большие расходы. Он надел шляпу, пальто и вышел на улицу. Дождь еще не перестал. Он окликнул такси и назвал шоферу адрес ресторана возле Рон-Пуан.

Это началось примерно два месяца назад на трибуне ипподрома в Отейе как раз перед шестым заездом. День был туманный, и зрителей собралось немного. Барберу не очень везло, но по подсказке он поставил пять тысяч в шестом заезде, где ставки были восемь к одному, и поднялся на верхний ряд, чтобы лучше видеть.

Рядом с ним на трибуне сидел только один зритель ^-невысокий мужчина в дорогрй по виду шляпе, с биноклем и длинным зонтом, свернутым на английский манер. Он улыбнулся Барберу и кивнул ему. Вежливо отвечая улыбкой, Барбер подумал, что уже видел этого человека, или его брата, или с десяток других похожих на него мужчин в барах, ресторанах, на улице, обычно со стройными девушками сомнительных занятии.

Человек с зонтом подошел к нему, минуя ряд отсыревших сидений из бетона. У него были маленькие ноги в щегольских туфлях, яркий галстук, холеное лицо – Барбер определил его для себя как. экспортно-импортное, которое невозможно было точно отнести к какой-либо национальности. Это лицо выражало одновременно обходительность, цинизм, самоуверенность, дерзость и отчаяние и могло принадлежать турку, венгру или греку и даже уроженцу Басры. Такое лицо вы могли повстречать в Париже, или Риме, или Брюсселе, или Танжере, всегда в самых шикарных местах, и оно всегда принадлежало деловому человеку. При виде такого лица у вас возникало чувство, что время от времени оно представляло собой интерес и для полиции.

– Добрый день, – по-английски сказал человек, прикасаясь к шляпе. – Вам сегодня везет?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 12
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.