«Россия. Этот звук — свирель»

Когда зарубежная жизнь сильно потрепала поэта, сбила с него спесь, обернулась для него бездной и непомерным горем, на старости лет в тоске по России он создал сильные стихи. Бальмонт отверг бальмонтовщину. Он заговорил обнаженно и драматично.

Жизнь совлекла не «с древних идолов одежды», а с самого поэта сорвала его фрак с орхидеей в петлице. Вместо былых иллюзорных словесных мистерий и драм в позднем Бальмонте проступает подлинная трагедия одинокой души. Поэта без почвы, без очага, без любимых с детства родных просторов, без языка. Тоска и отчужденность прорывают плотину мнимопоэтических слов, и тогда говорит сама поэзия.

В пору, когда выходили поздние книги Бальмонта, в России его уже не помнили. Он был этаким монстром, оставленным эпохой символизма. Несколько строк («чуждый чарам черный челн» и другие) приводилось иронически. Эмигрантские круги его не миловали. Поэт бедствовал. Он не переставал писать. Писать много. И был уверен, что тянет сквозь годы и книги свою нить, что она непрерывна и крепка, эта золотая нить его образов.

Поздний Бальмонт, оторванный от России (после 1921 года), бедствующий и тоскующий, создает немало стихотворений, в которых говорит не символист, не любимец публики, не знаменитый бард, а измученный жизнью старый поэт, оставшийся наедине со своей судьбой. Прожитая жизнь предстала перед ним в истинно трагедийном свете. И давние поэтические средства мало пригодились Бальмонту. Он говорил словами, которых не было прежде в его поэтическом обиходе.

«Я шел как раб магического слова», — признавался поэт в стихотворении «Река» («Марево», 1932). Да, он был рабом и вместе с тем властелином стихотворного слова. В поздних стихах он проще, прямей; его слово доступней, ближе к жизни самого поэта.

«Лишенный Родины, меж призраков бездушных» («Набат», «Марево») жил за рубежом Бальмонт. «Прилив ушел, и я, как привиденье, средь раковин морских иду ко дну» («Река», «Марево»). Одиночество, тоска, безысходность!

Есть слово — и оно едино.
Россия. Этот звук — свирель.

Это из цикла «Мое — Ей» (1922). Звуки свирели — Россия! — ласкают слух Бальмонта. Отдаленность от страны и народа, тоска по Родине возвращают поэту его детство и юность, их краски. И эти краски в последнюю пору жизни предстают перед читателем в не меньшей чистоте, чем вначале.

Думая о России, Бальмонт видит ее и в укрупненных планах, и в деталях. Он воспевает великий край — Сибирь, посвящая ему книгу «Голубая подкова» (1937).

«Привет тебе; моя любовь, Россия!» — пишет Бальмонт 9 мая 1926 года в Париже. Вместе с тоской по России, по утраченной Родине Бальмонта тревожат старость и приближение смерти. Он говорит о «безветрии души», об успокоении.

Влюбленный в словотворчество, он придумывает такое словосочетание-образ — «Светослужение». Это заглавие его сборника 1936 — 1937 годов. В нем остается тема Солнца, но Солнца, уже уходящего за горизонт.

Более чем кто-либо из его друзей и соратников, Бальмонт вошел в непосредственное соприкосновение с классиками русской литературы (Толстой, Чехов, Короленко, Горький, Бунин).

Горький напечатал в ноябре 1900 года в «Нижегородском листке» статью, в которой отмечался талант Бальмонта, его «простые, красивые и сильные стихи». Горький же пишет в одном из писем (ноябрь 1907 г.): «Дьявольски интересен и талантлив этот нейрастеник. Настраиваю его на демократический лад». Важное сообщение! Этот настрой «на демократический лад» чувствуется в зрелых книгах поэта, воспевающих солнце, жизнь, творчество. Влияние Горького сказалось в том, что гасконская любовь к жизни, к подвигу, смелость и отвага творящего Человека (с большой буквы) восприняты были Бальмонтом со всей жадностью и быстротой творческого претворения. Подчас это влияние сходило на нет, но иногда оно озаряло поэта и окрыляло его.

У Бальмонта была тяга к поэзии космогонического масштаба, к поэзии возвышенной мысли, к песне о Человеке, который стоит рядом с Солнцем в центре Вселенной. Брюсов говорит о солнце в поэзии Бальмонта, о том, что в лучах этого восхода затерялись едва ли не все другие светила. Эта гиперболическая характеристика дает возможность почувствовать, как восторженно воспринимали явление Бальмонта его современники.

Отношение Горького к Бальмонту не было сплошь одобрительным и радужным. С годами, с десятилетиями, наблюдая за развитием поэта, за капризными зигзагами его пути, Горький высказывался о нем весьма сурово. Он сравнивал Бальмонта с высокой и узорчатой колокольней, на которой звонят колокольчики, а следовало бы звонить колоколам большим... Предостерегая молодых поэтов от слепого следования Бальмонту, Горький говорил, что автор «Горящих зданий» — «раб слов, опьяняющих его».

Шкала оценок поэзии Бальмонта велика. Этот поэт всегда вызывал самые разноречивые оценки. Подчас они исключали друг друга.

Наиболее высокий градус оценки — авторский. Поэт говорит о себе, не только сознавая свое величие, но и видя себя в далеком будущем.

Столь же высока оценка Марины Цветаевой: «Бальмонт — самое лучшее, что дал старый мир... Мы все обязаны ему». Так говорит поэтесса, обращая внимание эмигрантов на нищенствующего Бальмонта. «И да не останется на русской эмиграции несмываемое пятно: что она равнодушно позволила, чтобы страдал большой Великий Русский Поэт».

Блок отмечает в Бальмонте «пленительную капризность», в которой есть и инфантильность, и поза, и подчас надуманность моды. Поначалу — для Блока — среди духоты и суеты городов начала века он «сохранил в душе весну».

Когда у Бальмонта появились перепевы, дубликаты, бледные копии старых удач, поклонники поэта, в их числе Блок, вынуждены были говорить ему горькие слова о том, что стихи его «по количеству уступают качественности».