К железным строкам русской гражданской лирики естественно присоединяются и эти бальмонтовские строки, адресованные Николаю II.

В 1923 году в книге «Мое — Ей. Стихи о России», изданной в Берлине, Бальмонт писал:

И все пройдя пути морские,
И все земные царства дней,
Я слова не найду нежней,
Чем имя звучное Россия.

На протяжении всей жизни у Бальмонта было стремление моментальное сочетать с целостным познанием мира. В книге «Будем как солнце» поэт по справедливости ставит в центре мира Солнце, источник света и совести в прямом и в иносказательном смысле этого слова. Поэт выражает стремление служить главному источнику жизни. Солнце дарует жизнь, жизнь распадается на миги.

Мимолетность возведена Бальмонтом в философский принцип. Человек существует только в данное мгновение. В данный миг выявляется вся полнота его бытия. Слово, вещее слово, приходит только в этот миг и всего на миг. Большего не требуй. Живи этим мигом, ибо в нем истина, он источник радости жизни и ее печати. О большем и не мечтай, художник, только бы выхватить у вечности этот беглый миг и запечатлеть его в слове.

Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.

Эту изменчивость, зыбкую радужность, игру каждой мимолетности запечатлевает поэт. В этой связи одни называли его импрессионистом, другие — декадентом, третьи — моменталистом...

В стихах всего полней миг бытия раскрывается импровизационно, когда творец входит в мелодическую, звуковую среду. Он любит экспромт, импровизацию. Высказанное от души, первый порыв — самый верный.

Музыкальная речевая река увлекала Бальмонта за собой, он подчинялся ее течению в большей степени, чем смыслу высказывания. На стихах Бальмонта, как на нотах, можно проставить музыкальные знаки, которые обычно ставят композиторы. В этом смысле Бальмонт продолжает в русской поэзии линию, получившую свое классическое выражение у Фета. Именно о нем Чайковский сказал: «Фет сделал шаг «в нашу сторону» (т. е. в сторону композиторов). Бальмонт ставил в заслугу своему предшественнику именно то. что тот установил точное соответствие между мимолетным ощущением и прихотливыми ритмами, т. е. отмечал характерное для себя самого».

Миг — знак, намек на то, что есть вечность, есть невидимый космос души, проявляемый то так, то этак. Подчас сквозь миг человеку видна вечность, иногда, напротив, сквозь вечность он видит миг. Миг! Это очень мало. Миг! Это очень много. Бальмонт дает почувствовать, что жизнь человека прекрасна, таинственна, страшна — от мига до вечности. Вероятно, всего более человек прозревает вечность в миг любви. Вот где его ждут озарения и восторги, открытия и разочарования.

Аллитеративность русского языка была сильно увеличена Бальмонтом. Он и сам со свойственной ему бравадой писал: «Имею спокойную убежденность, что до меня, в целом, не умели в России писать звучные стихи». Примат музыкальной темы, сладкогласие, упоенность речью лежат в основе его поэтики. Магия звуков — его стихия. Смысловая функция слова подчас нарушена, правда, не до такой степени, как у поэтов, обращавшихся к заумной речи. И. Ф. Анненский говорил о музыкальной потенции его слова: «В нем, Бальмонте, как бы осуществляется верленовский призыв: музыка прежде всего».

Бальмонт виртуозно владел сложнейшим речевым инструментарием. В лучших своих, оригинальных произведениях и в переводах он показал, сколь неисчерпаемы возможности языка, на котором творили Пушкин и Лермонтов, Некрасов и Толстой, все, кого он называл «предтечами»:

Язык, великолепный наш язык,
Речное и степное в нем раздолье.
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев и звон, и ладан богомолья.

В лучших стихах поэта переданы «молнии и громы» русской речи. Но, оглушенный громами своей же речи, Бальмонт подчас продолжал петь, когда следовало бы по всем законам гармонии сделать паузу. Но ему было не до пауз. И он завлекал читателя в свою музыкальную реку. Они были оглушены его аллитерациями, его речевыми каскадами, фейерверками его строф. Его называли «Паганини русского стиха». В пору появления поэта, в конце прошлого века, эта стихотворная музыка казалась откровением и высоким стихотворным мастерством. Однако уже Блок писал, что «Бальмонт и вслед за ним многие современники вульгаризировали аллитерацию». Отчасти он был прав. Теперь эти «вульгаризированные аллитерации » приводятся как отрицательные образы бряцающе-навязчивого стихотворного звучания. Об этом Маяковский говорил так: стихи Бальмонта кажутся ему «плавными и мерными, как качалки и турецкие диваны».

Богат Бальмонт не только звуком, но и цветом. Особое пристрастие у него к цветовым эпитетам: «Красный парус в синем море, в море голубом. Белый парус в море сером спит свинцовым сном». Три эпитета, дополняющие друг друга, накладываются друг на друга, как на палитре живописца.

Музыкальности стиха помогают обильные прилагательные, определения, эпитеты, причем зачастую сложносоставные:

Весь звенчатый, коленчатый, изгибистый, змеистый,
Извиво-криво-выгнутый, углистый и локтистый,
Приснился мне Неведомый, и как его понять?

Определения внутри строки и строфы вступают в сложные музыкально-живописные связки, аукаются, рифмуются (звенчатый — коленчатый, углистый — локтистый).

Никогда Бальмонт не ограничивал себя известными стихотворными формами. Он придумывал новые. И был в этом неистощим.

«...Изучив 16 (пожалуй) языков, говорил и писал он на особом. 17 языке, на Бальмонтовском», — сообщает Марина Цветаева.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.